Читать книгу "Трагедия в ущелье Шаеста - Алескендер Рамазанов"

«МОСКВА. ПРОЕЗДОМ»

Работа над «заметками честного сержанта», как я их окрестил для удобства, шла плохо: мучили сомнения в мистификации, этичности и прочих завитушках бумажно-литературного процесса. К тому же заметки обрывались вот так досадно. Странно было уже то, что я взялся за их изложение. Признаюсь: откладывал, «ставил крест». Но будто голос неведомый звал вновь и вновь приниматься за эту, в сущности, несложную работу. Так прошли осень и зима. А в суете начала марта я вынул из почтового ящика три письма со штемпелем отправки в один день с обратным адресом «Москва. Проездом». И ниже – угловатый, твердой руки росчерк. Это были письма Мадьяра. Почему-то мне показалось необходимым привести их здесь, опустив моменты личного характера.

1

«Ничто так не способствует размышлениям о вечном, как пребывание на тюремных нарах или больничной койке. Так уж получилось, что в праздники я сильно простудился и попал в больницу. Пара недель бездействия и созерцания людских страданий вызвала много разных мыслей, которыми захотелось поделиться с вами.

Вокруг оказались разные люди, и мне было чрезвычайно интересно за ними наблюдать. К примеру, один студент, неудавшийся самоубийца. После праздников, может, из-за алкогольной интоксикации, может, из-за неудачно сдаваемой сессии, решил покончить счеты с жизнью. Позвонил другу и начал прощаться. К счастью, друг оказался настоящим! Затягивая разговор, с другого телефона вызвал спасателей и «Скорую». Когда парень все же сиганул в окно, его успели принять у земли и спасти по пути в больницу.

Еще был старик, который решил умереть. Он, конечно, был уже в возрасте, за 80, но, по словам врачей, ничего фатального в его болезни не было. Однако сам старик считал иначе. И как ни бились над ним врачи, как ни старался психолог, несмотря на отсутствие объективных причин, дед умер.

И вот полезли в голову воспоминания с размышлениями. Многократно убеждался, что жизнь – самое дорогое, что есть у человека, и ради нее он готов пожертвовать практически всем. Не будем брать в расчет религиозных фанатиков и нарушенную психику. Тем более удивительно было мне наблюдать, и очень часто, необъяснимую покорность и фатальное безразличие людей перед лицом смерти. Еще в детстве, в фильмах про войну, меня поражали картины многотысячных колонн пленных, которых конвоировали реденькие цепочки немецких солдат. Особенно в контрасте с яростным желанием тех же пленных сопротивляться и бежать любой ценой, когда они оказались уже за колючей проволокой. Ну почему, казалось бы, не броситься всем вместе на конвойных, не перебить их в минуту и не разбежаться в разные стороны? Нет ведь. Более того, часты были случаи, когда сдавшихся в плен вообще без конвоя отправляли на сборный пункт, указав дорогу, и они сами туда доходили!

Ладно, это происходило в годы неоднозначных взаимоотношений в стране, во время грозной войны. Можно списать и на вечный русский оптимизм и веру в то, что завтра и в другом месте будет лучше, чем здесь и сейчас. И на надежду, что в плену больше шансов остаться в живых, чем на фронте. Но вот наше время. Мне доводилось смотреть достаточно много кассет о чеченской войне. Запомнился такой эпизод. Снимают боевики: горит БТР, валяются раненые и убитые. Из канавы на другой стороне улицы вылазят двое российских солдат, машут руками, кричат: «Не стреляйте!» Боевики им командуют – идите сюда! Один из боевиков тем временем подходит к шевелящемуся раненому и добивает его выстрелом в голову. Парни, даже не обращая на это внимания, возбужденно начинают объяснять, перебивая друг друга: мы, мол, вообще не хотели воевать, мы даже не стреляли, вот, можете проверить, магазины у нас полные…

Допустим, они рассчитывали, что это более надежный способ остаться в живых. Но неужели они не задумывались, что будет дальше? Ведь не собирались же они воевать на стороне боевиков? А при самом благоприятном раскладе, если их вернут или обменяют, как они будут смотреть в глаза сослуживцам, которые знали, как они повели себя в бою? И как вообще дальше жить с этим? Видимо, все-таки страх смерти отключает все нравственные критерии оценки поведения.

Здесь остается один стимул – выжить любой ценой. Но куда он девается в других ситуациях? Почему так покорны идущие на казнь? Ведь когда терять уже точно нечего, надо мобилизовать все силы и попытаться предотвратить самое ужасное хоть как-нибудь. Ну хоть попытаться…

Мне довелось видеть расстрел пленных. Они стояли покорной толпой, за ними и не особо следили, по одному подводили к краю ямы, ими самими же и выкопанной, и спокойно стреляли в затылок. Ну почему ни один из них не попытался кинуться на конвойного, вступить в схватку, просто броситься бежать, наконец? Ведь в этой ситуации появлялся пусть мизерный, призрачный, но шанс остаться в живых. Я не знаю, как бы сам повел себя в подобной ситуации, но, глядя со стороны, вся моя сущность протестовала против этого смирения. Я легче пойму тех, кто бьется в истерике, рыдает, умоляет сохранить жизнь. Это какое-никакое, но действие. Мне слабо верится, что кто-то в такие минуты думает о том, как сохранить достоинство и уйти из жизни красиво. Скорее просто всеобъемлющий страх смерти парализует волю человека и превращает его в покорную куклу.

В зоне был у меня знакомый, с которым мы вместе приехали этапом. У него была «пятнашка» за участие в нападениях на сберкассы и инкассаторов. На его деле были почти все возможные полосы: склонен к побегу, к нападению на охрану, к организации беспорядков и даже к самоубийству. Ничего этого он не проявлял, но очень следил за здоровьем, делал зарядку, обливался водой и много читал, чем вызывал еще большие подозрения у администрации. Периодически его в профилактических целях сажали в штрафной изолятор, чему он очень радовался, так как это была единственная возможность отдохнуть от окружения и побыть в одиночестве. И вот как-то раз мы с ним возвращались в отряд и шли через плац. Он в ту пору работал овощником в столовой и нес с собой пакет с картошкой братве на ужин, дело, в общем-то, обычное. И вдруг, как из-под земли, вырастает опер: что несешь? Тот спокойно раскрывает пакет и спрашивает, глядя на разочарованную физиономию опера: «А вы думали, землю? Неужели вы думаете, что если я буду копать, то сам стану таскать землю?» Опер говорит: «Честно говоря, думаю». «Ну, когда мне надоест, я точно уйду от вас». «Ну и положат на запретке».

И вот тут я услышал невероятное для меня в его устах: «Вы никогда не сможете понять, какое это счастье – умереть в борьбе…» Не ожидал, потому что убежден, что как раз он-то слишком дорожит жизнью и никогда не станет рисковать ею, даже ради свободы. Смерть в борьбе гораздо более соответствует человеческой природе, чем покорный путь на заклание. Или я ошибаюсь?..»

2

«…Мог ли я воевать на другой стороне в карабахском конфликте? Я не имел ничего против Азербайджана как страны в целом, так и самих азербайджанцев. Ничего не связывало меня и с Арменией. И тут невольно возникал другой вопрос: а почему я вообще оказался на той войне? Проще всего мне было бы объяснить это текущим моментом: не было выбора, но это подойдет для протокола, я-то понимаю, что выбор всегда есть. Тем более время действия – Россия начала девяностых годов! Что же толкнуло меня тогда поехать с новыми знакомыми? На мой нынешний взгляд, несколько факторов. Первый, это все еще сильная на тот момент тяга к военному ремеслу, не нашедшая выхода во время службы в армии. Второй, это многолетняя неволя. Застоявшаяся душа требовала активного действия. Ну и, наверное, некая авантюрная жилка, присущая многим мужчинам в разной степени. Но это я анализирую сейчас, а тогда, в стремительно меняющейся обстановке, я действовал по большей части наугад. И все-таки мог ли я оказаться на другой стороне?