Читать книгу "Легкая голова - Ольга Славникова"

О чем ты думаешь, Максим Т. Ермаков? Нет, чтобы подумать о Маринке. Нет, чтобы подумать как следует. По мобильнику недоступна, находится вне зоны действия сети. Часто ли он набирал до сегодняшнего дня ее мобильный номер? Раза два в неделю, не больше. А теперь, пожалуйста, вызовов сто за вечер. Добилась своего, зараза: Максим Т. Ермаков мечтает как никогда услышать в трубке ее мяукающий «ма-асковский» голосок. Хотя ну и что с того? Все равно мысли о Маринке как приходят, так и уходят из головы. Смешное воспоминание: класса, наверное, до восьмого Максим Т. Ермаков понимал выражение «В одно ухо влетает, из другого вылетает» абсолютно буквально и видел здесь подтверждение того, что у всех людей головы сквозят. Иначе зачем так говорить? Вот интересно: почему у Кравцова Сергея Евгеньевича на плечах такой необыкновенный полупрозрачный пузырь? Может, и он был изначально Объектом Альфа, но вылечился каким-то образом — облучался или делал инъекции прямо в башку? Вдруг пресловутая альфа-проблема, блин, как-нибудь лечится? А Максиму Т. Ермакову не говорят! Застрелись, мол, и все. Ага, сейчас. Да что же это время тянется так долго? Все часы еле шаркают. Сидишь деревянной куклой за деревянным кухонным столом, предоставленный сам себе на целую вечность. Неудивительно, что лезут изо всех щелей красочные воспоминания. Еще и мать спровоцировала своим праздничным звонком.

В детстве все подлинно. «Наш магазин», куда Максим Т. Ермаков заходил вместе с матерью по дороге из детского сада, был главным магазином всех бескрайних окрестностей. Там висели красочные, похожие на географические карты, схемы разделки желто-красной коровьей туши; там всегда было темно от людей, и люди набивались в магазин не абы как, а всегда составляли две, уложенные одной улиткой, толстые очереди; там продавщица в марлевом колпаке помещала товар на весы и замирала, едва отняв руку, зачарованная тайной равновесия, творимого замирающей стрелкой. Недалеко от магазина был «Кремль»: длинная стена красного кирпича, из-под которой лезли, с какой-то наглой и радостной силой, сочные лопухи. Максим Т. Ермаков был уверен, что если обойти всю стену кругом, обязательно увидишь ту башню с золотыми курантами и новогодней елочной звездой, которую иногда показывают по телевизору. Старый дуб с корой каменного цвета, что рос позади детсада и корнями взламывал асфальт, был такой единственный в мире: казалось, под землей он гораздо больше, чем наверху. Таинственными были проходные старые дворы, которыми мать срезала путь до дома; с улицы составлявшие их штукатурные желтые строения выглядели обыкновенными, а во дворе они же покрывались узором трещин и волдырей, налезали друг на друга под странными углами, являли в неожиданных местах необитаемые тусклые оконца и похожие на ржавых драконов водосточные трубы. Листва в таких дворах всегда была сырой, как масляная краска, зимой на жестяных карнизах тут и там намерзали сосули, иные толщиной с березу. Наступала весна, сугробы оседали и становились черными и волнистыми, похожими на раковины-мидии; гортанно бормотали ручьи, разрезая лед и землю до белесого песка; летом от ручьев надолго оставались на земле тусклые шрамы. Протекавшая через город капризная речка как раз недалеко от дома делала петлю, ее немножко можно было видеть из окна, как она блестела и вспыхивала нежными звездами среди более материального и грубого блеска листвы. Речка была красивая, бисерная, но от нее плохо пахло. Говорили, что дно у нее нехорошее, гнилое, поэтому в ней не купались и не ловили рыбу; своих окровавленных пухлых карасей отец привозил «с озера», где Максим Т. Ермаков так ни разу и не побывал. Зато он часто, без разрешения родителей, бегал на речку в компании то дружественных, то враждебных соседских шакалят. Там пацаны носились по торчавшим из воды бетонным блокам, обросшим склизкими ярко-зелеными водорослями. Там ловили черных, как пиявки, неведомых рыбешек, заводя в воду старую рубашку и вздымая, вместе с грязью и уловом, тяжелый, пенящийся сквозь ткань водяной пузырь. Там все-таки плескались в самую жару, вылезая на берег с илом в трусах и железистым привкусом в разбухшей носоглотке, какой бывает, если получишь прямое попадание в сопатку кулаком. Там, на захламленном берегу, Максим Т. Ермаков, державшийся от самых подвижных затей немного в стороне, нашел однажды золотую женскую сережку размером с рыболовный крючок. Там же его отпиздили ни за что ни про что незнакомые уроды, толстолобые и с обритыми бошками, похожими на грубо очищенные картофелины; интересно, что по голове было не больно, только внутри головы становилось все туже, и казалось, будто оттуда вот-вот пойдет, сметая уродов и все остальное, взрывная жаркая волна.

Так, из убожества и мусора, строился в детстве мир, готовый распространить свою подлинность за леса и горы, на целую страну. Оказалось, однако, что ты сам и твое говно никому не нужны. Прежде чем вступать в отношения с Москвой, молодой человек вроде Максима Т. Ермакова осознает себя и свое место через отношения с центром собственного городка. Там тоже была маленькая столица, чистенькая, стриженая-мытая и, по местным понятиям, очень дорогая. Ходили подростками гулять по улице Ленина, сиживали, развалясь, за белыми жестяными столиками перед модным пивняком «Баварский двор», наблюдая вприщур, как одна девица, толстая, с толстой косой, выметает домашним веником из газона цепкие бумажки, а две другие, в дорогом прикиде и с дешевыми местными личиками, томно усаживаются в пожилой Volkswagen Golf. Улица Ленина, Заводская площадь — это и был настоящий город-городок, все остальное тонуло в пыли и безвестности. Все центровые девицы, несшие свое самомнение на высоченных, как колья, каблуках, обращали ноль внимания на прыщавую гопоту, подвалившую «в город» дернуть пивка на своих беспородных умурзанных байках. Продвинутая тусовка, что клубилась по вечерам у подножия маленького черненького Чехова, читавшего неизвестно чью черненькую книжку, оттирала «быдляк» в жесткие кусты.

Тогда Максим Т. Ермаков, к тому времени насмотревшийся по видаку голливудского кина, придумал прикол, составлявший теперь единственное хорошее воспоминание, вывезенное из родного Замкадья в холодную Москву. Когда-то, во времена молодости родителей, городок, судя по фотографиям, населяла большая популяция плечистых статуй, наглядно выражавших идеалы времени и белевших в любых мало-мальски пригодных кустах. То были пресловутые девушки с веслом, а также их родственники: вальяжные сталевары с поднятыми забралами, колхозницы с массивными, будто капители колонн, снопами пшеницы, научные юноши со своими научными инструментами, напоминавшими скорее садовый инвентарь, и еще почему-то дискоболы, большие и поменьше, одетые для приличия в гипсовые трусы. Со временем идеалы разрушились, и то же произошло с садово-парковым пантеоном: лишь иногда, где-нибудь в глухом, заросшем сорняками углу можно было наткнуться на изувеченное страшилище, с лицом как след сапога и с пыльной арматуриной вместо руки, на которой иногда болталась, как перчатка, сохранившаяся кисть. Потом и этих калек потихоньку убрали. К моменту, когда Максим Т. Ермаков пошел в одиннадцатый класс, из всего некогда многочисленного семейства уцелело только десять статуй — и только потому, что они располагались по краю крыши самой престижной «сталинки», построенной для самого главного заводского начальства. Заветренные, усохшие, они неясно рисовались на фоне блеклых небес и, будучи изначально разными, теперь казались одинаковыми, напоминая тени или столбы дыма. С течением лет эти последние полубоги явно изменили позы, сгорбились и, вместо того, чтобы глядеть вперед, теперь смотрели вниз, туда, где городские власти недавно сделали пешеходную зону и положили красивую бежевую плитку. Должно быть, зажившимся статуям была привлекательна бездна в семь этажей, им хотелось, наконец, достичь земли и расколоться посреди отпрянувших прохожих на грубые куски, тем восстановив свою утраченную материальность, как люди после смерти восстанавливают душу. Максим Т. Ермаков все это смекнул и придумал, как обыграть.