Читать книгу "Шанс? Параллельный переход - Василий Кононюк"

— Георгий, ты в счете силен — запоминай, сколько с кого золота брать, и складывай вместе.

— Казаки, скажите Нагныдубу, пусть оружие сюда везут — будем его обратно татарам продавать. Даст Бог спокойную переправу, слово даю: месяц подряд каждый день буду в церкви молиться и свечки ставить.

Переправившись на правый берег, мы, спрятав лодку в ивняке, надежно привязали веревку к старой иве, растущей над самой водой. Сами направились по едва заметной тропинке вверх, на кручу, к одинокому дубу, хорошо заметному со всех сторон. Осмотрев следы, Иван рассказал, как обычно тут располагался лагерь. Посоветовавшись, мы решили разделиться. Иван ушел в лес, который располагался в ста пятидесяти шагах ниже по склону, мне пришлось обустраивать лежку в тридцати шагах от дуба. Постелив под низ овечьи шкуры и накрыв их маскхалатом, внимательно осмотрел, как это выглядит со всех сторон, и, оставшись довольным увиденным, залез под маскхалат. Как вспоминали девки, по приезде двое отправлялись в лес за сушняком, двое оставались оборудовать лагерь. Иван подтвердил, что и они так лагерь готовили. Иван должен был разобраться с двумя в лесу и под видом одного из них, нагрузив коня хворостом и прикрывшись им, подойти на дистанцию прямого выстрела. После этого мы вдвоем нападаем на оставшихся в лагере. При этом мы громко разговариваем по-татарски, чтобы у пленных девок сложилось впечатление, что напали татары. До заката еще оставалось время, и, вызвав Богдана любоваться величественным видом реки и бескрайней степи, который открывался с днепровской кручи, хотел немного отключиться и попытаться вспомнить, что мне известно об этой эпохе, но с удивлением обнаружил, что старый фокус не проходит — не удается отключиться от каналов восприятия. Все происходящее вокруг воспринималось мной как зрителем в кинотеатре. И даже больше: я не только все видел, слышал, но и ощущал. То ли день был тяжелый, то ли мы с Богданом уже не могли разделить наших восприятий, как, например, практически сразу оказались смешаны наши моторные функции. Размышлять и экспериментировать перед боем было бы верхом глупости, поэтому оставалось максимально расслабиться и отдохнуть, насколько это было возможным.

«Итак, Владимир Васильевич, что нам известно об этой эпохе из нашей истории? На улице осень одна тысяча триста девяностого года, конец четырнадцатого века. На востоке сверхновой звездой зажег развалившуюся, но вполне функционирующую в рамках своих улусов империю Чингисхана яростный Тимур. Европейцы должны ему поставить памятники во всех своих столицах. Во-первых, он уничтожил или испортил надолго жизнь всем основным европейским конкурентам, методично разоряя Персию, Месопотамию, Малую Азию и Египет. Во-вторых, он спас Европу, остановив на взлете подъем Османской империи. Если она сумела восстановиться через пятьдесят лет после того, как Тимур ее практически стер с лица земли, то страшно себе представить, что могли натворить османы, если бы он им не помешал. В Европе междоусобица, эпидемии не затронули островков стабильности, которыми выступали монастыри. И оттуда пришла первая промышленная революция. Водяное и воздушное колесо и созданные на их основе производства — мукомольное, суконное, пилорамы, доменные печи с принудительным наддувом, давшие возможность плавить чугун. А кроме того, порох, пиво, бухгалтерия. Куда ни плюнь, везде какие-то изобретения монахов, пережившие века. И все это изобреталось или будет изобретено в этот исторический период. Добраться бы до крупного города и до образованного человека — можно бы сравнить что-то с чем-то».

Незаметно пролетело время, и солнце начало склоняться к горизонту, выглянув к концу дня из-за туч. Как обычно, когда Богдана что-то встревожило и он привычно поменялся со мной местами у руля, для меня вокруг продолжала царствовать осенняя идиллия, в которой мне не удавалось уловить ни одного постороннего шороха. Быстро свернув шкуры, на которых я лежал, взведя арбалет и приготовив болты, я только секунд через десять внимательного вслушивания и вглядывания в пространство сумел ощутить скорее кожей, чем ушами, характерный гул от приближающихся рысью коней. Вскоре показались всадники — четверо казаков, ехавших гуськом. Рядом с каждым бежал заводной конь, груженный переметными сумками, за спиной троих из казаков были посажены девушки с завязанными глазами, которые были для надежности привязаны к своим спутникам. Выехав на пригорок рядом с дубом, всадники принялись споро разбивать лагерь. Ссадив девушек наземь и простелив овечьи шкуры, усадили, связав их вместе. Двое, не теряя времени, тут же направили своих коней к лесу, оставшиеся двое расседлывали коней и снимали дорожные сумки. Они находились шагах в двадцати пяти от меня. Пользуясь тем, что они стояли ко мне спиной, начал сокращать расстояние, скользя в высокой траве и держа наготове арбалет и копье. Наконец один из них, закинув на плечи переметные сумки, развернулся и направился к сидящим в стороне девушкам. Замерши на левом колене, я должен был решить, как действовать дальше.

Мы образовывали в пространстве неправильный треугольник. Если до девушек расстояние от меня составляло шагов двадцать, то до казаков — шагов семнадцать.

Оба казака были облачены в сплошные пластинчатые доспехи, по которым мне пока стрелять не приходилось, но которые я внимательно рассматривал вблизи. У меня тогда сразу создалось впечатление, что моему оружию такой доспех не по зубам. Пока мне была отчетливо видна прикрытая кольчужной сеткой правая половина лица казака, движущегося к девушкам, и, больше не раздумывая, прицелившись в его правый глаз, я нажал спусковой рычаг. Если бы не результат, выстрел можно было бы признать неудачным. Для человека, который в сорок пять лет добивался похвалы у своего наставника, бывшего снайпера армейской разведки, не попасть из пристрелянного арбалета в глаз на расстоянии семнадцати шагов — это позор. Стрела вошла чуть ниже, пробив лицевую кость, и опрокинула казака своим ударом на спину. Не выпуская из левой руки арбалета, вскочил и практически без разбега метнул копье в спину второго казака, который начал разворачиваться в сторону своего упавшего товарища. То ли помешал арбалет в левой руке, то ли сказалась усталость этого бесконечного дня, но копье пошло выше и ударило не в спину, а в кольчужный воротник, прикрывающий шею. Не было бы счастья, да несчастье помогло. Второй противник, хрипя, упал на землю. Копье не пробило кольчужной ткани, но сильный удар в шею сам по себе смертельно опасен. Не поддаваясь соблазну броситься к нему и добить, перезарядил арбалет и шагов с десяти послал ему стрелу в глаз.

Волна черной ненависти ко всему живому поднималась внутри меня, смывая прочь остатки человечности. Вырвав из-за спины свои клинки, которые таскал целый день, ни разу не обнажив, с диким криком, полным ненависти и боли, бросился к лошадям, охваченный безумной жаждой рубить, уничтожать, лить кровь. Умные животные серьезно отнеслись к моему желанию и испуганно рассеялись по склону, удалившись от меня на безопасное расстояние. Рухнув на колени и вогнав клинки почти по рукояти в мягкую землю, я кричал в серое небо, жутко подвывая, единственную фразу, казавшуюся мне очень подходящей: «Гот фердамтес лебен, гот фердамтес лебен»,[12]— и злые слезы катились по моим щекам. Немного отойдя, но все еще полон черной злобы, начал разными голосами выкрикивать фразы, запомнившиеся из Керимова перевода, имитируя присутствие татар. Затем начал измываться над девушками. Страшно коверкая слова, заставил всех открыть рот и показать зубы, затем начал ощупывать, что в силу холодной поры и множества надетого сверху было чисто условным действием. Тем не менее мне удалось довести девушек до полуобморочного состояния, и, оставив их в покое, я пошел избавляться от трупов. Из лесу наконец-то показалась фигура, ведущая коня, нагруженного хворостом. По тому, как он постоянно скрывался за крупом коня, было понятно, что это Иван. Чтобы он меня сгоряча не пришиб, начал ему издали махать руками и орать что-то по-татарски. Опасаясь, как бы он не сказал по-русски, что он об этом думает, подбежал к нему и начал объяснять, как важно, чтобы девушки думали, что мы их отбили у татар, а куда казаки, что их умыкнули, подевались, мы ни сном ни духом. Презрительно хмыкнув и коротко объяснив мне, что никого не интересует, что думают дурные бабы, он на мои дальнейшие настойчивые уговоры сказал: