Читать книгу "Игры без чести - Ада Самарка"

Дома Павел продолжал спать. Или притворялся. Не бывает, чтобы человек мог спать так долго! Хотя Павел да, Павел мог… когда они ругались, Люба в глубине души восхищалась его способностью абстрагироваться в любой обстановке — повернуться спиной на диване и валяться так по два дня подряд! Он вставал только в туалет и выпить чаю с сахаром. Интересно, на сколько его хватит сейчас? Хотя Люба редко могла дотерпеть до его естественного выхода из спячки — начинала моститься рядышком, обнимать, целовать и щекотать до тех пор, пока он не поворачивался к ней, нехотя обнимая. Это были мерзкие моменты… потому что, как правило, где-то неподалеку капризничала Алинка, и Люба разрывалась между ней и мужем и, зная, что он лежит тут под боком, обиженный, впадала в какое-то предыстерическое беспомощное состояние и не могла ничего делать, даже заниматься ребенком. Едва с Павлом все нормализовалось, у Любы с сердца будто падала огромная чугунная заслонка, можно было жить и порхать дальше.

И вот Павел спал, Люба плакала, Алина плакала, а на обед была оставшаяся со вчера и разогретая картошка-пюре. Пюре, если вы не в курсе, когда остынет, снова превращается в одну большую, размазанную по кастрюле картофелину, и ее нужно разминать, подливая водичку или молоко, если есть. Молока, конечно, не было. Впрочем, дело не в молоке. И не в Павле. Даже не пытаясь собрать остатки своих сил, размазанных по обстоятельствам, как присохшая холодная картошка, Люба все-таки начала новую жизнь — флегматично, хмурым осенним днем, подпирая плечом склеенную скотчем трубку радиотелефона, шкрябая вилкой по кастрюле, она позвонила в офис Вячеслава (как он подписался на уголке рекламного проспекта конкурирующей фирмы «Арт-Дизайн-Плюс»).

В отличие от Валерии, она совершенно не церемонилась, не меняла голоса, а просто спросила, есть ли у него какая-нибудь надомная работа, или на неполный день, или, может, он что-то посоветует. Павел, ехидно улыбаясь, продолжал лежать на диване, укутав ноги краем старенького клетчатого пледа.

29

Первые три дня Валерия порхала. Удивительно, каким хитрым изломом обращается иногда адюльтер — ведь все мысли, все трепетное внимание шло Гене. Мысль о Славе рождалась часто, почти ежеминутно, но это было нечто, лишенное образа и характерных черт — просто сгусток энергии, большой желтый шар с рыжим ореолом: много простого тепла, много безымянной нежности. Слава был чужим человеком, безликим проводником, которому удалось настроить ее связь с мужем на новый лад. Занимаясь любовью с Геной, она думала о себе в той чужой квартире, в гостиной, где не была ни разу до того и где, не выпив ни грамма, опьяненная, отдалась впервые в жизни как самка, как женщина без чести и достоинства, с единственной целью — доставить себе удовольствие. Прикосновения мужа сделались садняще-сладкими, думать о нем было так странно, так волнующе, как не было даже в начале встреч.

Изменилось то, как она видит мир, и даже в зеркале она стала другой. Это было смешно и дико приятно.

На следующий день на прогулке два человека с ходу заметили, что Валерия «как-то поменялась». Миру будто усилили яркость, добавили контрастности. Она была вроде та же, но что-то вспыхнуло, заиграло. Все уставшее, женское, печальное, одутловатое, тоскливое, равнодушное, смирившееся — все шло на растопку золотистого шара, все сгорало там.

Она плохо спала в эти дни. Но все равно высыпалась, возник интерес ко всему — убирать, готовить, играть с сыном, болтать со свекровью. Иногда, в совершенно неожиданные моменты, ее вдруг пыталась застигнуть врасплох страшная мысль: «Я же ИЗМЕНИЛА мужу… кто же я теперь?» — и, замерев с веником в руках, переворачивая блинчики, оттирая серый налет на умывальнике, поливая диффенбахию или глядя сквозь тюль на застекленную лоджию с сохнущими пододеяльниками, она чувствовала, как сердце в ответ сжимается, а потом распускается, словно извергая сноп разноцветных искр, и одна, задев колокольчик где-то сзади шеи, потом трезвонит на всю голову: «хорошо… хорошо… хорошо…» — и белая кисейная дымка, сквозь которую ничего не думается, только рыжий шар, горячий, родной, проступает как бледное солнце в тумане.

Шар тем временем разрастался. Валерия понимала, что три дня спать по четыре часа очень плохо, и организм, весь раззадоренный, рано или поздно сдаст. Ее тянуло на улицу, распирало, дико хотелось как-то озвучить то, что бушевало внутри, сильнее всех хотелось видеть, конечно, Маринку. Они встретились, как обычно, у магазинчика-«стекляшки» через пару дворов от — ее дома. Валерии было хорошо, она болтала без остановки, и, хотя тело уже тихонько напоминало об усталости — в руки и ноги словно напихали скомканной бумаги, — ее несло все дальше и дальше — горячими полунамеками, играя сама с собой, бултыхаясь и подскакивая на волнах лжи, она удивительными иносказаниями, запутанной нитью вела два диалога — с ничего не понимающей Маринкой и с собой, словно каждым закодированным, вслух произнесенным словом материализуя по крупице тот роковой вечер.

В полдень на четвертый день, когда Антошка спал в коляске после прогулки, Валерия, ощутив наконец липкую, мутную усталость, раскинулась на диване, тяжелой рукой стала переключать каналы. Ей очень нравились научно-популярные передачи по «Дискавери». Когда показывали про космос и белых карликов — разрастающихся до колоссальных размеров, а потом лопающихся, — вдруг зарыдала. Она была один на один с этим белым карликом внутри своего космоса, он терял тепло и готовился разорваться. А еще шар подтекал, как воды при начале родов. Нужно было что-то делать…

Поплакав, она все-таки собрала в себе, по всему телу, остатки тех первых лучезарных чувств, ощутила приступ пряной, удушливой любви к сыну, будила его бесконечно нежно, обцеловывала от круглых розовых пальчиков на ногах, до мягкой, чуть влажной шейки с темным пухом коротких волосенок. Было неспокойно и тяжело.

Гена, привыкший за это короткое время к приятным изменениям в сексуальных предпочтениях жены, обнаружил неладное только утром — она не хотела просыпаться. И его тоже не хотела.

Хотя настоящий сон так и не пришел, Валерия лежала, вжавшись в скомканную подушку, с сердцем, полным горькой соли. Глаза болели. Нужно позвонить ему снова. Просто позвонить, просто разобраться.

Едва дождавшись, когда все уйдут, она взялась за телефон. Слава узнал ее, конечно, но за время короткой беседы желание встретиться витало где-то неподалеку, как и подобает при беседе с далеким знакомым. Не было ни четких дат, ни каких-либо прогнозов. Бросив трубку, Валерия долго плакала. Мысли роились сперва беспорядочной черной тучей, потом с болезненным жужжанием неохотно складывались в очертание какой-то комбинации.

30

Славка испытывал странные смешанные чувства. Это было что-то действительно новое — сладкое, терпкое до горечи, но скоротечное: нужно было как-то выходить из этой истории. Вадик находился на двухнедельном тренинге в Париже, вернее под Парижем, и был весь в приятных занятиях, на звонки отвечал редко, в онлайне вообще не появлялся.

Если бы Валерия только знала, что ему тоже больно! Только этого было бы вполне достаточно, чтобы оставить его в покое, чтобы успокоить ее сердце и пресечь на корню дальнейшее развитие этой истории. Если бы она увидела его, отменяющего свидание с давней подругой, отказывающегося от ужина, переключающего каналы на беззвучно работающем телевизоре, морщась от водки, которую почти не пил раньше! Чужая боль, первая пролитая кровь — вот до каких пор ведется этот поединок. Пусть признает, пусть покажет, что проиграл, — она никогда в жизни не променяла бы его, бессмысленного, чужого, нелепого на родного, надежного медвежонка Гену, на их счастливую семью. Но так устроена жизнь, что драться нужно до первой крови, и пока, невидимая ему, кровоточит лишь ее рана, и успокоится боль лишь тогда, когда будет нанесен ответный удар.