Читать книгу "Караван дурмана - Сергей Донской"

Когда баю становилось скучно, он всегда мог поиграть в нарды, посмотреть корейский телевизор, оборудованный параболической антенной, или хотя бы послушать музыку по транзисторному приемнику на батарейках. Это случалось нечасто. Зря, что ли, проживали в доме целых четыре байских жены с метровыми косами, одна из которых, губастенькая, была специально обучена азам французской любви. Бай то пользовал жен гуртом и попеременно, то наблюдал, как они танцуют, а иногда затевал всякие потешные забавы, до которых был охоч с детства. Посторонние могли лишь догадываться о том, что происходит за закрытыми дверями, но, когда оттуда доносился визгливый байский смех, слуги знали: нынче жены выйдут из хозяйских покоев с новыми синяками и царапинами.

Оставаясь один, бай часами стоял у окна, любуясь своим садом и виноградником. Глаза его были полузакрыты, на губах блуждала мечтательная улыбка.

Его звали Сарым Исатаевич Кабиров. В прошлом заслуженный деятель сельского хозяйства, выпускник сельскохозяйственного техникума, заведующий животноводческой фермой колхоза «Заря Востока», переименованного в агрокомбинат имени Ибрагима Алтынсарина. Ныне процветающий пенсионер, с мордой округлой, но слегка перекошенной, как домашняя лепешка неправильной формы. По двору Кабиров расхаживал в лисьей шапке, желтом халате и шелковых кальсонах, завязки которых волочились следом за шаркающими войлочными тапками с загнутыми носами. В одном из широких рукавов халата пряталась плетка-многохвостка со свинцовыми наконечниками. Поговаривали, что родного племянника, угнавшего у Кабирова стадо баранов, он так исходил плетью, что у того мясо с костей сошло вместе с кожей. Еще говорили, что один из кусков этой кожи, украшенный татуировкой, Сарым Исатаевич велел натянуть на свой любимый дуалпаз и по праздникам выстукивал на нем пальцами ритмы народных мелодий. Привирали, наверное. Если шкура в клочья, то разве ее на барабан натянешь? Тут одно из двух: либо первое, либо второе.

Но плетка и дуалпаз у Кабирова действительно имелись. И дворец под оцинкованной крышей, и четыре жены с косами, и слуги, и бараны, а главное, рабы, много рабов. В одного из них превратился Андрей Костечкин, так что теперь его, как бессловесный куль муки, везли туда, откуда он сбежал прошлой ночью.

Эх, знал бы Андрей, какие дикие нравы здесь бытуют, он ни за что не поперся бы на свет далекого костра, наоборот, обошел бы его десятой дорогой. Но он находился в Казахстане впервые, за его спиной остались трупы расстрелянных товарищей, он был напуган, растерян, и он надеялся на помощь местных жителей. Когда его, вышедшего к костерку, взяли в круг казахи с кривыми ухмылками, он не сразу понял, что происходит. Подавленный недавней трагедией, еще не вполне трезвый и смертельно уставший, он, как мог, рассказал незнакомцам свою историю. А когда Андрей закончил свой сбивчивый рассказ, юноша, самый желтолицый из всех – то ли по азиатской природе своей, то ли по причине гепатита, – высказал общее мнение:

– Это хорошо, что ты, урус, живым остался. Нам теперь за тебя премию дадут.

– Нобелевскую, что ли? – устало пошутил Андрей.

– Не твое дело, собака, – сказал ему вислоусый абориген в домотканой шерстяной куртке и круглой шапке с меховой опушкой. – Раздевайся.

– Да вы что, мужики? – Андрей попятился.

– Раздевайся, пока ребра не переломали, – загомонили казахи, обступая его со всех сторон. – Скидывай с себя все: одежду, обувь, часы.

– Да пошли вы!

– Ну, тогда не обижайся, русак…

Они сносно говорили по-русски, хотя путали ударения. А дрались неумело, толкаясь, мешая друг другу. Только Андрею, сбитому с ног, от этого легче не было. Казахи отходили его нагайками и кулаками, раздели догола, связали, а утром бросили пленника на двухосную арбу с автомобильными колесами и повезли через степь, посмеиваясь над его жалкими попытками освободиться или хотя бы докричаться до их совести. Лишь когда Андрей пригрозил им божьей карой, один из похитителей, глумливо перекосив морду, сказал:

– Твой бог слабый, он даже сам себя защитить не смог, когда его на кресте распяли. А нашему богу на неверных плевать, так что зря стараешься.

– Куда вы меня везете? – спросил Андрей, слабея от чувства обреченности, постепенно завладевающего им.

– Не бойся, урус, убивать не станем, – успокоили его. – Будешь хорошо работать, напоим, накормим…

– Приоденем, как жениха, – захохотал пергаментный юноша, от которого за версту несло анашой и диким зверем.

– Как работать? – напрягся Андрей, силясь приподняться на локтях. – Где?

– В ударной бригаде коммунистического труда, – продолжал веселиться желтолицый. – У нас тут плановое хозяйство налажено.

– Социалистическое, – ухмыльнулся в усы казах в круглой шапке. Судя по тому, что слово было произнесено без единой запинки, он когда-то был колхозником, может быть, даже счетоводом или агрономом.

О том, что это не шутка, Андрей начал догадываться, когда увидел у дороги высокий столб с прибитым к нему щитом крашеного железа, на котором неизвестный художник вкривь и вкось вывел: «АГРОКОМБИНАТ ИМ. ИБРАГИМА АЛТЫНСАРИНА». На пригорке слева виднелся то ли казахский аул, то ли захудалая русская деревенька, но, миновав поселок, процессия въехала на территорию бывшей животноводческой фермы. Сброшенный на твердую, как бетон, землю, Андрей с недоумением разглядывал серые постройки пустующих коровников, на крыше одного из которых сохранился дырявый матерчатый лозунг, выцветший до такой степени, что белые буквы едва угадывались на когда-то кумачовом фоне: «ПЛАНЫ ПАР… ПЛАНЫ… РОДА».

«Чьего рода? – тупо размышлял Андрей, плохо помнивший доперестроечные годы. – Что за херня происходит, что за дикость? Тут средневековье, что ли? Махровый феодализм?»

Он угадал. Как вскоре выяснилось, в полуразрушенном коровнике под кумачовым транспарантом жили и трудились женщины, в большинстве своем беззубые старухи с обвисшими грудями, слишком дряхлые, чтобы использовать их для чего-либо другого. В тот день, когда привезли Андрея, они, вооружась обломками ножовок, резали на полосы толстые резиновые скаты, которыми здесь топили печи, и никто из них не посмотрел в сторону новичка хотя бы с оттенком сочувствия.

Какие обязанности возложены на мужчин, занимавших другой барак, Андрей так и не узнал, решив, что это не так уж и важно. Понадеявшись, что казахи о нем забыли, он скатился с арбы на землю и пополз в сторону открытых ворот, где и был настигнут желтолицым юношей, орудовавшим своей нагайкой, как сущий шайтан. Для начала горячий казах отхлестал связанного Андрея по плечам и спине, но, когда тот двинул его в живот сведенными вместе ногами, бросил нагайку и вооружился лопатой. Приговаривая что-то по-своему, он не останавливался до тех пор, пока совсем не выбился из сил, а уж как чувствовал себя под конец экзекуции Андрей, и говорить не приходится. Не человек, а сплошной кровоподтек с гематомой вместо головы.

Очнувшись, он выслушал лекцию о том, что строптивых пленников в этом трудовом лагере не жалуют, перевоспитывают их всеми подручными средствами, то есть лупят чем попало за малейшую провинность и держат на цепи во дворе, где по ночам температура приближалась к минусовой. Чтобы наказанные не околели от холода, рядом со столбами, к которым они были прикованы, стояли самые настоящие собачьи конуры, застеленные отвратительным тряпьем, провонявшим мочой, кишащим паразитами. Всего столбов на утоптанной площадке посреди двора было три плюс соответствующее количество будок. Одна из них пустовала, в другой ночевал какой-то вконец опустившийся таджик, а напротив него отвели место Андрею. Это был тот самый момент, когда он по-настоящему пожалел о том, что выжил во время расстрела товарищей.