Читать книгу "Богатыристика Кости Жихарева - Михаил Успенский"

Меня в Черное бы море, во Турецкое, —

Я бы век там, Добрыня, во море лежал,

Я отныне бы лежал да я бы дО веку,

Я не ездил бы, Добрыня, по чистУ полю,

Я не убивал бы, Добрыня, неповИнных душ,

Не проливал бы крови я напрасныя,

Не слезил бы, Добрыня, отцов-матерей,

Не вдовил бы я, Добрынюшка, молОдых жен,

Не спущал бы сиротать малых детушек…

И так-то пронзительно, так-то жалобно рокотали струны гусельные, что хотелось заплакать.

«Депрессия у человека, – догадался Костя. – Переживает. Тяжело ему. А если бы узнал, что в будущем в честь его пельмени назовут, стало бы еще тяжелее. Но все-таки на людях, при товарищах он бы так не запел. А я тут для него вроде мебели… Писаришка…»

И совсем неожиданно подумал:

«А не хочет ли Добрыня как раз меня и предупредить, что, мол, нелегко дается богатыристика?»

Судьбинушка богатырская

Сложный человек, оказывается, Добрыня Никитич. Как нынче говорят – неоднозначный. По-русски молвить – амбивалентный.

Но такова уж его участь. Не зря матушка отвечает ему:

Я бы рада тебя, дитятко, спорОдити:

Я таланом-Участью в Илью Муромца,

Я бы силой в Святогора да богАтыря,

Я бы смелостью во смелого Алешу во Поповича,

Я походкою тебя щапливою

Во того Чурилу во Пленковича.

Только тыи статьи есть, других Бог не дал,

Других Бог статей не дал, не пожаловал…

Вот она, богатырская судьба. Издержки профессии. И вообще Добрыня не простой человек. В одних былинах он княжеского происхождения, в других боярского, в третьих отец у него торговец Никита Романович. Но не видел богатырь отца, как и отец не видел сына – погиб родитель до того, как герою на свет появиться.

Добрыня преуспел не только в ратной науке – он хорошо воспитан («вежество знает»), он искусный гусляр и шахматист. Его гложут сомнения, как типичного русского интеллигента…

Воспитала Добрыню его матушка, в данном случае Офимья (Ефимия) Александровна. Она и по-другому может зваться – как сказителю запонадобится. И она-то уж сына от воинских подвигов всячески отговаривала:

Ты не езди-ка далече во чисто поле,

На ту гору да Сорочинскую,

Не топчи-ка ты младых змеенышей,

Ты не выручай-ка пОлонов да русскиих,

Не куплись, Добрыня, во Пучай-реке —

Пучай-река очень свирепая,

Середняя-то струйка как огонь сечет…

Как же! Чтобы русского человека на что-то сподвигнуть, надо это самое ему запретить – тогда наверняка возьмется за дело!

А дело непростое.

Мало того, что Змей (Змея) существо сверхъестественное, так еще и Пучай-река – не просто река, а Река – та самая, что отделяет мир живых от мира мертвых. Живому ее не переплыть.

Добрыня, конечно, все делает наоборот – едет, топчет змеенышей, после чего лезет купаться в роковую реку. И ничего смелому не вредит:

А Пучай-то река она кротка-смирна,

Она будто лужа-то дождевая!

Тут прилетает Змеище-Горынище «о двенадцати о хоботах» – но это не слон-мутант, потому что «хоботом» называли хвост.

Сказители именуют чудовище то Змеем, то Змеей, им без разницы. И ничего удивительного – вспомните хотя бы двуполое голливудское Годзилло с потомством… Воистину, нельзя ничего нового придумать!

Но Годзиллу-то всей армией США кое-как одолели, а Добрыня – один и голышом! Мало того, какая-то сволочь украла и коня, и одежду, и оружие!

Только лежит один пухов колпак,

Пухов колпак да земли Греческой,

По весу тот колпак да целых три пуда.

Странный головной убор. Кажется, что сказитель наш просто шутит – какой пуховый колпак! Это он про шелом его богатырский! Сорок восемь килограммов! Да еще набитый мокрым песком!

Кстати, на картине Васнецова голова Добрыни увенчана шлемом именно византийского (греческого) образца…

Шарахнутая таким снарядом Змея просит милости и заключает с богатырем договор – Добрыня не трогает ее с детенышами, а она не разоряет Святую Русь.

Наивный Добрыня соглашается. Змея тут же нарушает договор – похищает племянницу князя Забаву Путятичну и уносит ее «во нору во глубокую», к остальным русским пленникам…

Не может быть никаких договоров с врагом – учись, доцент!

Но на что Змею-Змее пленники? Жрать, что ли? Так разве мало коров да овец пасется почти без охраны?

Во времена, когда складывали былину в ее нынешнем виде, тема «полонов русскиих» была самой что ни на есть больной. Из века в век степняки, а потом крымские татары захватывали население порубежных городов и сел, чтобы продать на невольничьих рынках. Работорговля всегда была очень выгодным бизнесом…

Так мифическая Змея переплелась с конкретным злом, а сказка – с жизнью. Было из-за чего воевать богатырю. «…Не ради славы – ради жизни на земле», как сказал другой поэт.

Добрыня – богатырь-змееборец, чей образ уходит в далекую древность, к Гераклу, Персею, Гильгамешу, Георгию-Победоносцу. И происхождением он будет постарше Муромца.

Добрыня даже сильнее его – победил Илью Ивановича в долгой жестокой схватке, перешедшей в рукопашную, но, узнав имя побежденного, извинялся страшно. Если верить былине, было Добрыне тогда всего двенадцать лет – что возьмешь с несмышленого?

Древность происхождения подтверждают и другие приключения Добрыни. Например, с волшебницей Маринкой Кайдальевной (в других изводах – Игнатьевной).

Само имя «Марина» появилось в русском словаре имен сравнительно недавно, и означает оно «морская». А Древняя Русь – страна в основном сухопутная…

Зато в славянской мифологии существовала богиня мрака и смерти – Морана, Морена, родня кельтской Моргане или Морриган. И дела ее такие же лихие:

А Маринка та Кайдальевна,

Королевична она да и волшебница;

Она много казнила князей, князевичей,

Много королей да королевичей,

Девять русских могучих богАтырей,

А без счету тут народушку да черняди.

Противница богатыря – сама Смерть.

Добрыня попадает к ней случайно – бродит по киевским улицам и зачем-то стреляет «во голубя со голубушкой». Стрела пробивает парочку насквозь и летит дальше – прямо на двор к Маринке. Судьба!

Увидев статного молодца, волшебница предлагает:

Сделаем, Добрынюшка, со мной любовь!

«Make love» – это как-то не по-нашему! Отказался Добрыня и прочь пошел.

Злобная колдунья «вынула след» богатыря, бросила в печку – и зажглося его сердце ретивое! И вернулся он на Маринкин двор, и начал в любви признаваться: сделаем, мол, сделаем!