Читать книгу "Польские евреи. Рассказы, очерки, картины - Лео Герцберг-Френкель"

бы то ни стало; воодушевленная нация го­това на всякие пожертвования. Видите ли, па­пенька — и с этими словами молодой человек вынул из пакета большую железную цепь, — вот знак уважения, который католическая Польша поднесла польским евреям, — знак, которым она запечатлела наш братский со­юз. Эти цепи носят все польские патриоты как знак рабства родины, а этот портрет её героя есть эмблема надежды и возрож­дения.

— И ты хочешь это носить на своей груди?

— Посмотрите на оборотную сторону, папа, узнаете ли вы этот портрет?

— Наш раввин!

— Сознайтесь, — воскликнул Карл пламен­но, — сознайтесь, что это лучший и благородней­ший памятник нашего патриотического содей­ствия освобождению Польши, что никакое отли­чие не может сравниться с этим, и что вар­шавская еврейская молодежь поступает со­вершенно справедливо, посвящая себя этому великому делу.

— Вещь в самом деле замечательная, — сказал старик, качая головою, — только мне она не нравится.

— В таком случае, — сказал Карл с не­удовольствием, — вам это дело представляется в более мрачном виде, чем кому-либо; ста­рики в Варшаве помолодели и воодушевились этим великим делом, в котором вся Ев­ропа и даже монархи принимают деятельное участие. Мы, евреи, должны тем пламеннее присоединиться к движению, что оно должно окончиться благодетельною переменою нашего положения, потому что, одновременно с поля­ками, и мы приобретем свободу, вместе с их рабством, окончится и исключительность на­шего положения, и в ту самую минуту, когда Польша вступит в число самостоятельных европейских государств, вступим и мы во все человеческие права, которых за нами теперь не хотят признать.

Старик горько улыбнулся.

— Шуми, дитя мое, шуми... Тридцать лет тому назад, дух свободы пролетел по этой стране, которая разбила оковы и сбросила с себя чужое господство. Я стоял, как безу­частный зритель, у колыбели и у могилы рево­люции. Я видел, как были пущены в ход пламя и знамя, меч и крест, я слышал гимны и веселый звук колоколов. Затем — я видел, как все это здание рушилось, похоро­нив под своими обломками собственных своих строителей; я слышал плач, шум цепей, крики ужаса и гнева.

— Но с того времени прошло уже трид­цать лет?..

— Конечно, это много в жизни человека, но мало в жизни народа. Люди скоро могут измениться, а народы требуют для этого очень долгого времени. Предубеждение, существовав­шее против нас в 1830 году, еще живо в 1861 году, в духе народа и его предводите­лей, — патриотизм у них еще тесно связывает­ся с католицизмом[23].

— Как бы то ни было, вы один из не­многих, а может быть и единственный чело­век, который так думает и не хочет уча­ствовать в движении, которое, как землетря­сение, охватило всю Польшу. Все варшавские евреи с радостью присоединяются к народу, готовому стряхнуть с себя чужое иго. Как только Польша возродится из своих облом­ков, мы получим свое место у общего стола и не будем больше, как нищие, стоять и ждать крох. Тридцать лет тому назад бы­ло еще темно, и как солнце сначала осве­щает выси, прежде чем луч его проникнет в долину, так и просвещение осветило сна­чала главы польской нации, на которые обра­щены взоры масс, и которым она, как сво­им предводителям, подражает во всем. За этих я ручаюсь, они великодушны и благо­родны.

Горькая улыбка снова появилась на лице старика.

— Яйцо хочет курицу учить, — сказал он. — Ты молод, кровь твоя вдвое быстрее течет в жилах, чем моя. Чувство заступает у тебя место разума. На моей голове лежит семидесятилетний снег, мозг мой содержит в себе богатую коллекцию опытов. Слушай, Карл. Сангвиники, как ты, ожидают от революции всяких благ; я, вместе с Мира­бо, говорю: «революция как Сатурн пожи­рает своих собственных детей». Движение, которого я был свидетелем тому назад трид­цать лет, было гораздо сильнее настоящего. Польша выставила на поле сражения лучших сыновей своих, все дворянство готово было по­жертвовать своею жизнью. Однако же за минут­ною победою последовала гибель её героев, и, кто не погиб на поле сражения, тот должен был или отправиться в те страны, где оце­пенелая жизнь борется с мачехой природой, или бежать, как нищий, из родного края. Краткая победа была куплена дорогою ценою крови, счастья и имущества многих тысяч людей. Это я видел; и потому, что я это ви­дел, и потому, что я внимательно следил за всем этим движением от его зарождения до его печального исхода — поэтому я преду­гадываю чем должны кончиться затеи...

Минутное молчание прервало этот разго­вор. Молодой человек, казалось, обдумывал что-то.

— Холодными рассуждениями, милый па­па, революция еще никогда не вызывалась к жизни. Великие перевороты совершаются мо­ментально, как и сильные землетрясения. Для того, чтобы сломать силу, гнетущую нас, не­обходима известная степень опьянения, само­забвения и ослепления, чтобы не видеть тех страшных опасностей, которые нам пред­стоят. Патриотизм ничто иное, как чувство, как идея, и когда мы начнем разбирать и взвешивать, то дойдем до того, что и свобода есть ничто иное, как идея, и, что за идею не стоит проливать кровь. Но, к счастью, мо­лодость не так много умствует и — вдохнов­ляется идеями. В нашей будущей армии, в самом деле, вы встретите только молодых людей, они хотят освободить отечество и удобрить его почву своею кровью для буду­щих поколений.

— Жертвуя стольким, — продолжал старик, — поляки имеют в виду великую цель, отечество, язык, законы, собственную независимость и сво­боду. Но что, спрашиваю я тебя, предстоит нам, евреям, которых все ненавидят, если мы поставим на карту в этой отчаянной игре свою кровь и свое имущество?

— Несравненно лучшее положение, чем то, которым мы пользуемся теперь, когда для нас большая часть государства закрыта... Польша примет нас как братьев и отве­дет нам место у семейного стола.

В эту минуту отворилась дверь и в ком­нату вошла Эрмина, бледная и испуганная, со­провождаемая незнакомцем в блестящем воен­ном мундире.

— Господин полковник, — проговорила Эр­мина, едва владея голосом, — имеет к вам поручение от его сиятельства.

Карл побледнел как смерть.

— Его сиятельство, — сказал полковник, в котором легко можно было узнать вежливого курляндца, — просит господина Гольдгейма, сию же минуту явиться к нему.

Старик с удивлением посмотрел на не­знакомца. И он не мог подавить в себе беспокойства, которое еще увеличилось, при взгляде на побледневших детей.

— Не можете ли вы, господин полков­ник, — сказал он, обратившись к последне­му, — сообщить мне причину этого пригла­шения?

— К сожалению, я сам этого не