Читать книгу "Отец лжи - Володя Злобин"

оскорбить. Ведь самые страшные оскорбления те, что бросаются наедине. На публике никто не принадлежит себе, там травля, но друг против друга ещё существует дружба, и, если Рома продолжит говорить, её позабытые правила наконец прояснятся. Нестерпимо хочется расплакаться, и тогда Рома улыбнётся, поймёт – он всё ещё чёрен, а значит насыщен, ёмок, глубок. Можно даже сменять на отца: забирайте, только верните Рому, тёмного и немного колючего, как заварка.

Но друг уже кем-то занят. Чайка заворожено смотрит вниз, и его смуглое лицо светлеет, словно видит восходящее солнце.

Навстречу поднимается отец. Он не стал раздеваться в гардеробе, поэтому в дублёнке кажется ещё больше и шире. Сбегающей второй смене приходится протискиваться, нюхать просаленную овчину.

– Здарова, орлы! – мужчина здоровается так, как научили в детстве. Он не знает, что так уже не говорят, и это первый стыд от отца в школе.

Сначала жмут руку оторопевшему Чайке, затем здороваются с подбежавшим Филом. Тот в восторге смотрит на мокрые с морозца усы, на живот, выпирающий из-под дублёнки. Парни ничего не спрашивают, они ласкают телефоны, вызывая остальные Пальцы.

– Так, где тут у вас классуха? – отец смешно коверкает слово, будто ещё нуждается в одобрении школьников, – Надо с ней потолковать.

"Потолковать" – и это тоже смешно.

Взлетевший из подвала Гапченко подбегает сзади-наперёд, словно предлагая себя. В отличие от остальных он не теряется, мигом указывая на нужную дверь – прошу, пожалуйста, проходите. Его одаривают благосклонной улыбкой, и Тоша кружится в вальсе, падая в объятия подошедшего Восаньки. Кулак складывает запыхавшийся Фурса, который удивлённо спрашивает, а ему с удовольствием объясняют: сам пришёл, вон там, в кабинете, дублёнка, живот, усы – всё на месте. Не обманули.

Снова невыносимо. С последнего раза слово потяжелело, оно брюхато первобытным ужасом. Не удержи разъезжающиеся ноги, и чрево опустошится, выпав липким недоношенным чадом. Нужно выстоять, стиснуться. Иначе тьма. Раскрывшаяся червоточина затянет к себе в ничто.

Дверь приотворяется. Оттуда приказывает отец-половинка:

– Зайди, пожалуйста.

Классная нудно рассказывает про успеваемость. Отец хэкает: дневник он мог просмотреть дома. Женщина бросает удивлённый накрашенный взгляд, и благоразумно умалчивает о прокаченном по парте Фурсе. Педагогическое чутьё подсказывает: не болтай, здесь что-то не так, он один из тех, кто рвёт и мечет за родных жеребят. Классная предлагает чаю, притворно жалуется на окно с изолентой. Заменить бы, не все деньги сдают...

Отец выпучивает свободный глаз, случайно плюётся, и глянцевый ноготок, прежде неторопливо стучавший по столешнице, замирает – вот оно что, теперь всё ясно. Неужто догадалась? Обидно... даже классная поняла всю нелепость отца.

Что же, не будем его обманывать.

Отец выходит из кабинета красный, взбудораженный. Он оказался ещё раз прав, и очередная победа распирает его. Отец молчит, скапливаясь внутри себя. Что, если направить его к подоконнику, на котором растянулись Пальцы? Нужно лишь дёрнуть за рукав и сказать: "Эти". Но достаточно всмотреться в их сладостно застывшие лица, в сумму всех оценок, во что-то цепкое и переплетённое, наверное, в тот самый замок, как хочется быть с ними, посреди