Читать книгу "Развод и девичья фамилия - Татьяна Устинова"

Теперь он – чужой человек. Никто.

Нашарив рукой, Сергей зачем-то нацепил темные очки, хотя былв машине один и никто не мог видеть его лица.

Однажды Кира спросила, хочет ли он, чтобы ему опять сталодвадцать четыре года. Кажется, из-за какой-то песни, в которой все повторялось“twenty four years”. Зачем, сказал он, мне и так двадцать четыре. С ней ончувствовал себя очень молодым, и только без нее понял, что ему намного больше,чем двадцать четыре, в несколько раз больше, чем двадцать четыре, целая жизньлежит между ним и тем Сергеем Литвиновым, которому было двадцать четыре икоторый строил планы, как он станет делать предложение чистенькой, умненькой,строгой, как будто накрахмаленной Кире Ятт с третьего курса.

У Киры убили начальника, и милиции взбрело в голову, чтоубила именно она. Даже самому себе Сергей не мог признаться, что его такбеспокоит и занимает это убийство, так как он надеется, что она не справитсяодна, позовет, позвонит, как она позвонила сегодня, – правда, потом выгнала ивелела без предупреждения не являться.

Она всегда была очень решительной, его жена.

Итак, мотив первый. Страх перед разоблачением и публичнымскандалом, которым Костик мог пригрозить неизвестно кому. Заказное политическоеубийство без контрольного выстрела в голову и отъезда киллеров на заранееприготовленной машине. Никто чужой не входил в дом и не выходил из него.Бдительная Марья Семеновна была на посту.

Года два назад Тим очень уважал сериал “Человек-невидимка”.Может, киллер тоже был… невидимый?

Мотив второй – деньги. Миллионером Костик не был и вряд ликогда-нибудь стал бы, однако зарабатывал хорошо, и, самое главное, – он хорошозарабатывал уже давно. У него была приличная квартира, дорогая машина, кучалюбовниц, что, как известно, требует не просто денег, а некоего постоянноморосящего дождика из купюр. Как только дождик перестает капать, все райскиецветы увядают, такое уж у них свойство, так сказать, природа. Ставши холостым исвободным, Сергей неожиданно обнаружил, что теперь ему на жизнь требуется денегпримерно раза в три больше, чем раньше, когда он был женатым и обремененным.Может, у Костика были какие-то значительные долги, о которых никто не знал?Может, именно о долгах он собирался рассказать Кире? Если так, то о них могзнать Николаев. Тот самый, который проживает нынче в Нью-Йорке и вроде бывладеет журналом “Старая площадь”. Нужно заставить Киру позвонить ему испросить, не жаловался ли Костик на долги.

Мотив третий и последний из всех, пришедших Сергею в голову,– месть. Месть может быть двух сортов. Сорт первый – месть ревнивого мужа, укоторого налет цивилизации случайно оказался еще тоньше, чем у того, что в своевремя врезал Костику по безупречным американским зубам. Сорт второй – ему моготомстить кто-то из своих, редакционных. Например, за то, что он отказалсяприбавить зарплату или пригрозил увольнением. Кира говорила, что вчера она едваоттащила их с Батуриным друг от друга – чем не мотив? Кстати, это сразуобъясняет, почему убийца стремится свалить все на Киру – чтобы отвестиподозрения от себя.

В случае политического заказа киллер – профессионал вряд листал бы подкладывать Костику в портфель листок из старой Кириной рукописи. Итолько в редакции могли знать, что Кира пишет статью про детективы и что всесвои статьи она пишет от руки.

Изнемогающее от машинного перегара и неизвестно откудавзявшегося солнца, Садовое кольцо осталось позади, и теперь Сергей страдал наперекрестке у Театра на Таганке.

Он водил сюда Киру, как раз когда ему было “twenty fouryears”, и билеты приходилось “доставать”, и Любимов из Англии давал пространныеи скорбные интервью, а Золотухин ссорился с Губенко, а Алла Демидова с нимиобоими или как-то еще.

Сергей ничего не понимал ни в чем – ни в литературе, ни вискусстве, ни в театре, ни в Андрее Вознесенском, ни в “Юноне” и “Авось”.

“Бесчувственным бревном” он назывался, когда речь шла овысоких и тонких материях. Когда речь шла о проявлениях интеллекта, онназывался “пэтэушник”.

“Господи, Кира, – говорила теща, – зачем ты ему эторассказываешь, он тебя даже не слушает! Он же пэтэушник!”

Он не перестал быть “пэтэушником”, даже когда защитилдокторскую.

Странно, но на тещу он никогда по-настоящему не обижался.Она была веселая и славная, и он прекрасно знал, что она веселая и славная, иони словно заключили непонятный и тайный от всех договор – она его как быругает, а он этого как бы не замечает.

Когда Сергей ушел, теща расстроилась так, что угодила вбольницу. Он приехал туда, подгадав время, чтобы не попасться Кире на глаза –тогда они совсем не могли друг друга видеть, – и теща сказала, взяв его за рукупечальной холодной рукой: “Как же ты так, сыночек?..”

И этот невесть откуда взявшийся “сыночек”, и печальная рука,и больничное серое белье, так ей не шедшее, так исказившее все еще молодое,всегда веселое розовощекое лицо, похожее на лицо Киры, произвели на негостранное и сильное впечатление.

Он вышел из больницы в полной уверенности, что кончиласьжизнь.

Жизнь кончилась. Все. Финишная прямая.

В молодости он занимался бегом – серьезно занимался, он всена свете делал серьезно, – и знал, что нет ничего хуже, чем эта гребанаяпрямая, на которой легче умереть, чем добежать.

В только что снятой квартире, среди обшарпанного, много летсдаваемого “внаем” неуюта, среди неудобных, непривычных, подло чужих вещей, вполном одиночестве он несколько дней пил, чего не делал никогда в жизни – нидо, ни после развода. А потом еще несколько дней приходил в себя, взяв наработе отпуск, а потом позвонил тесть и сказал, что “дело идет на поправку”, иСергей как будто вынырнул на поверхность и перестал задыхаться и выворачиватьсянаизнанку.

Бревно бесчувственное и есть. А как же иначе?..

Перестрадав Таганку, Сергей оказался на Волгоградскомпроспекте, и тут дело неожиданно пошло веселее. До Малаховки он доехал задвадцать минут, но все равно получалось, что до Парижа он добрался бы быстрее.

Со стороны ворот, где участок как будто чуть-чуть понижался,в марте всегда была непролазная грязь, и Сергей остановил машину с другойстороны дома, у калитки с замшелым петухом на столбушке. Петуху было лет сто, итеща с тестем ни за что на свете не разрешали его ошкурить.

“Иди свою машину шкурь, – говорил ему тесть грозно, – апетуха оставь в покое”.

И теперь, значит, он никто. Чужой человек.

Калитка изнутри была заперта на щеколду, и Сергей долгопытался ее подцепить, вывозив руку в серой плесени, а щеколда все неподдавалась. Наконец поддалась, и калитка открылась, кряхтя и негодуя.

Сколько же он здесь не был? Года два, пожалуй. В последнееперед разводом лето Кира уезжала сюда одна, чтобы “отдохнуть от него”, чтобыхоть в выходные он не “лез ей на глаза”. Она отдыхала от него в Малаховке, а онот нее в Москве. В понедельник они съезжались, и весь ужас здоровой семейнойжизни начинался сначала.