Читать книгу "Рассказ инквизитора, или Трое удивительных детей и их святая собака - Адам Гидвиц"

– А кто эти молодые люди? – спросил аббат.

Жанна склонила голову:

– Я Жанна, из деревни Сен-Женевьев.

Якоб тоже склонил голову:

– Я – Якоб, сын Мойше и Батшебы.

Аббат облокотился о тяжелый стол, мигая, словно свет свечей был слишком ярок для него.

– Еврей?

– Да, отец, – сказал Якоб. Он не был уверен, что он, будучи евреем, может обратиться к аббату «отец» – с точки зрения хоть своей, хоть его, аббата, религии, но решил, что будет безопасней всего следовать за Вильямом, что бы тот ни делал и ни говорил.

– А это что, собака – в аббатстве? – недоверчиво спросил Хуберт.

Вопросы, обращенные к детям, были настолько простоваты, что Вильям совершенно растерялся.

– Да, отец. Видите ли, Геральд велел нам, чтобы собака предстала перед вами. Дело в том…

– Буммм!

Дети подпрыгнули на целую ладонь.

Кто-то стучал в двери. И весьма громко.

Баммм! Буммм! Баммм!

Вильям вскочил, огляделся и приметил деревянный брус, стоящий около двери.

– Позволь, отец? – спросил он и, не дожидаясь разрешения, заложил брус в укрепленные по обе стороны двери скобы, тем самым надежно заперев ее.

– Но что происходит? – спросил бедный честный аббат, теперь уже совершенно растерянный.

Буммм! БУМ! БУМ!

Жанна в отчаянии уставилась на него. Как может такой безвольный глупец занимать самый высокий пост во всей французской церкви?

– Отец, – вновь начал Вильям, теперь уже торопя себя, поскольку стук стал еще громче, – эта собака – Гвенфорт из Сен-Женевьев. Она почиталась там как святая со дня ее безвинной мученической смерти десять лет назад.

БУМ!

БУМ!

БУМ!

Жанна через плечо оглянулась на дверь.

Огонек засветился в глазах аббата. Огонек понимания.

– Кто-то, – торопливо продолжал Вильям, – мы полагаем, что приор Микеланджело, послал людей в деревню Сен-Женевьев, чтобы срыть могилу собаки. У этой девочки, Жанны, было видение, что таково их намерение.

БУМ! БУМ!!!! БУММММ!

Стук стал еще громче. Более настойчивым.

– Она пошла на Священную поляну, где была похоронена собака, и, когда добралась туда, увидела Гвенфорт, свою собаку, воскресшую, точно Лазарь, которая стояла на собственной своей могиле.

Глаза аббата распахивались все шире. Редкие седые бровки полезли на лоб.

Стук стал оглушительным: БУМ! БУМ! БУМ! БУМ!

– Люди, которых послали осквернить могилу, взяли на себя дерзость убить эту почитаемую собаку. – Вильям разогрелся, его слова звучали гулко и размеренно, как проповедь странствующего монаха. – А эта маленькая девочка рисковала жизнью, снова и снова, чтобы спасти ее.

Жанна охватила руками шею Гвенфорт.

БАМ! БАМ! БАМ!

Теперь брови аббата подползли к волосам, таким же седым и редким. Он в изумлении покачал головой. Слов Вильяма было почти не разобрать из-за ударов в дверь, которая начала содрогаться и срываться с петель.

Аббат обошел огромный стол и присел на колени перед собакой. Жанна отпустила Гвенфорт. Хуберт положил руку на голову Гвенфорт. Она глянула своими черными глазами в его серые.

– Я ничего не понимаю, – сказал он.

Жанна вздохнула. Якоб неловко уставился в пол. Вильям приготовился объяснять все с самого начала. Аббат продолжал:

– Зачем вы все это рассказываете?

БАМ! БАМ! БАМ! БАМ!

– И зачем привели сюда эту собаку? – продолжал он, поглаживая голову Гвенфорт и удивленно наморщив лоб.

БАМ! БАМ! БАМ! БАМ! БАМ!

– Когда именно я приказал ее убить?

Дети остолбенели. Аббат Хуберт продолжал глядеть в глаза Гвенфорт, все еще поглаживая ей голову. В дверь продолжали барабанить.

– Мы же не можем допустить, чтобы крестьяне поклонялись фальшивым святым, верно ведь? – спросил он. – В особенности собакам! – Он рассмеялся и потянулся к чему-то, скрытому за столом, все еще продолжая трепать Гвенфорт за ушами. – Я и о вас слышал, дети. Люди утверждают, вы творите чудеса! Исцеления? Пророчества? Деяния, превосходящие здравый смысл!

Дети не ответили. Они видели, что аббат одной рукой продолжает поглаживать голову Гвенфорт, а другой достал из-под стола нечто острое, вроде как нож. В дверь продолжали колотить.

– Позвольте рассказать вам кое-что, – сказал аббат, – это история не для всех. Почти что тайна меж мною, моим исповедником приором Микеланджело и Богом. Но я могу поведать ее вам, правда? Вы же никому не расскажете?

Дети застыли, не сводя глаз с острого предмета. Это был нож для соскабливания восковых подтеков, и теперь он касался мягкого горла Гвенфорт.

– Когда я был совсем юным, – начал аббат, голос его едва был слышен в нескончаемом грохоте, а взор столь же открыт и незамутнен, как и прежде, – у меня был друг. Лучший друг – и все же мой соперник, как часто и бывает меж лучшими друзьями. Мы вместе посещали занятия в Парижском университете, и трудно сказать, кто из нас был более способен к наукам, он или я. Мы хотели знать все, постичь все, всю глубину божественного замысла, все его пределы от Эдемского сада до наших дней.

Хуберт все почесывал голову Гвенфорт.

– Однажды мы дали друг другу клятву, мой друг и я. Мы поклялись, что, кто бы из нас первым ни умер, он неделю спустя появится перед другом, чтобы поведать, существует ли вечная жизнь, как учит нас церковь, или же Эпикур прав и мы не более чем частицы, миллионы атомов, сопряженных друг с другом. Чтобы сдержать это обещание, мы обратились к темным искусствам, магии, заклинаниям и жертвоприношениям, которые были призваны дать, как гласит молва, свободу возвращаться обратно из последнего сумрачного предела.

Язычки свечного пламени стояли неподвижно и высоко в темноте комнаты, колеблясь лишь при очередном сотрясавшем двери ударе. Серые глаза Хуберта метнулись к двери и вновь обратились к детям. Он все еще одной рукой поглаживал голову Гвенфорт, а другой прижимал нож к ее мягкому, пушистому белому горлу.

– Ну вот, а вскоре мой друг умер, умер молодым, гораздо раньше, чем я рассчитывал с ним расстаться. Я, разумеется, скорбел, но я также и страшился. Я уже не был уверен, что хочу видеть его, восставшего из могилы. Прошла неделя, а его все не было. Я вздохнул с облегчением и если и был разочарован, то совсем немного. Очевидно, древний философ был прав, и мы – лишь атомы, и там, за гробом, ничего нет.