Читать книгу "Лживая взрослая жизнь - Элена Ферранте"

— Это правда, но теперь она учится хорошо и наверняка пройдет два класса за год. Ладно, Джованна, отдай браслет Анджеле и Иде.

Я сказала:

— Это браслет моей бабушки, чужим я его отдать не могу.

И тут отец произнес самым своим страшным — ледяным, полным презрения — голосом:

— Я сам знаю, чей это браслет, сними его немедленно!

Я сорвала браслет с руки и запустила им в шкаф.

9

Отец отвез меня на машине. Из Позиллипо я возвращалась домой победительницей, но мне было совсем скверно. В рюкзаке у меня лежали браслет и кусок торта для мамы. Костанца рассердилась на отца, она сама встала и подняла браслет с пола. Проверив, что он не сломан, она громко, не сводя глаз со своего сожителя, заявила, что браслет раз и навсегда отдан мне и что на этом тема закрыта. Потом, в атмосфере, где даже изображать веселье было бессмысленно, Ида задула свечки, и праздник окончился. Костанца велела мне отвезти угощение бывшей подруге — “Это для Неллы”; Анджела с мрачным видом отрезала большой кусок и аккуратно его упаковала. Теперь отец вез меня в Вомеро; он был явно не в себе, я никогда не видела его таким: глаза у него горели, лицо вдруг осунулось; вдобавок он бормотал что-то нечленораздельное, кривя рот так, будто говорить стоило ему огромных усилий.

Начал он с фраз типа: “Я тебя понимаю, ты думаешь, что я испортил жизнь твоей матери, и теперь хочешь мне отомстить, испортив жизнь мне, Костанце, Анджеле, Иде”. Его голос казался добрым, но я почувствовала невероятное напряжение и испугалась. Мне было страшно, что он того и гляди меня ударит, что мы врежемся в стену или в другую машину. Он это заметил и сказал тихо: “Ты меня боишься”. Я соврала, что нет, крикнула, что это неправда, я не хотела портить ему жизнь, я его люблю. Но он не унимался, он обрушил на меня поток слов. “Ты боишься меня, — опять сказал он, — ты меня не узнаешь, наверное, ты права, наверное, периодически я становлюсь тем, кем никогда не хотел быть, прости, если я тебя напугал, дай мне время, вот увидишь — я стану прежним, таким, каким ты меня знаешь. Мне сейчас нелегко, все рушится, я так и думал, что все этим кончится. И не надо оправдываться из-за того, что тебя переполняют плохие чувства, это нормально, не забывай только, что ты моя единственная дочь, и всегда останешься моей единственной дочерью, и твою маму я всегда буду любить. Сейчас ты этого не понимаешь, но потом поймешь, это не просто. Знаешь, я долго хранил верность твоей маме, но я любил Костанцу еще до того, как ты родилась, хотя между нами никогда ничего не было, мне она была как сестра, о которой я мечтал, полная противоположность твоей тете, просто полная противоположность — умная, образованная, отзывчивая. Мне она была как сестра, а Мариано как брат, брат, с которым я вместе учился, спорил, которому доверял. Я всегда все знал про Мариано, он всю жизнь изменял Костанце, ты уже большая, теперь я могу тебе об этом рассказать. У Мариано были другие женщины, он похвалялся передо мной своими романами, а я думал — бедная Костанца! Мне было ее жалко, хотелось защитить сначала от жениха, потом от мужа. Я думал, что так переживаю, потому что мы с ней словно брат и сестра, но однажды так вышло, да, просто так вышло, что мы поехали вместе в командировку, по работе, как преподаватели. Ей очень хотелось поехать, и мне тоже, без задних мыслей, клянусь, я никогда не изменял твоей маме — твою маму я любил со школы и сейчас люблю, люблю тебя и ее, а потом мы вместе пошли на ужин — я, Костанца и еще куча народу — и все время разговаривали, разговаривали в ресторане, потом на улице, потом всю ночь у меня в номере, лежа на кровати, как мы лежали, когда рядом были Мариано и твоя мама — нас было четверо, мы были молоды, мы часто укладывались рядом и спорили, ты же понимаешь, да? Как ты, Ида и Анджела, когда вы обо всем разговариваете. Но теперь мы были вдвоем с Костанцей, и мы обнаружили, что любим друг друга не как брат и сестра, что это совсем другая любовь… мы сами себе удивлялись. Кто знает, как и почему это случается, какие на то есть скрытые и явные причины. Но ты не думай, что потом все продолжилось, нет, просто это сильное чувство, от которого невозможно избавиться. Мне так жаль, Джованна, прости меня, и за браслет тоже прости, я всегда считал, что он принадлежит Костанце, я смотрел на него и думал: он бы ей очень понравился, очень пошел. Поэтому, когда умерла моя мама, я был на все готов, чтобы его заполучить, я влепил пощечину Виттории, потому что она хотела забрать его себе, а когда родилась ты, я сказал ей: подари его малышке. И она в кои-то веки меня послушала, а я… да, я сразу же подарил его Костанце, браслет моей матери, которая меня не любила, никогда не любила, может, ей было плохо от того, что сам-то я ее очень любил, не знаю. Иногда совершаешь поступки, которые вроде бы ничего не значат, а на самом деле они символические, ты ведь знаешь, что такое символы? Вот что мне нужно тебе объяснить: порой добро превращается в зло, а ты этого даже не замечаешь. Постарайся понять, я тебя ничем не обидел, ты тогда только что родилась, я думал, что обижу Костанцу, в своем воображении я уже давно отдал браслет ей”.

Он продолжал так всю дорогу, на самом деле он говорил еще сумбурнее, чем я пересказала. Я так и не поняла, почему человек, преданный своим занятиям и науке, умевший выступать ясно и четко, говорил настолько бессвязно, когда оказывался во власти эмоций. Я пыталась его перебивать. Сказала ему: “Папа, я тебя понимаю”. Сказала: “Это меня не касается, это ваши с мамой дела, ваши с Костанцей дела, я об этом знать не хочу”. Сказала: “Мне жаль, что тебе так плохо, мне тоже плохо, и маме, но тебе не кажется, что это как-то смешно — говорить, что всем плохо из-за того, что ты нас всех любишь?”

Мне не хотелось, чтобы это прозвучало как сарказм. Одна часть меня на самом деле желала поговорить с ним о том, как зло, которое мы принимаем за добро, постепенно или внезапно заполняет голову, живот, все тело. “Папа, откуда берется это зло, — хотелось спросить мне у него, — как с ним справляться, почему оно не вытесняет добро, а живет рядом с ним?” В ту секунду мне казалось, что отцу, хотя он в основном говорил о любви, известно о зле больше, чем тете Виттории, и поскольку я тоже ощущала внутри себя зло и чувствовала, как оно разливается все шире и шире, мне нужно было это обсудить. Но у меня ничего не вышло. Он уловил в моих словах только сарказм и опять стал судорожно сыпать оправданиями, обвинениями, с маниакальным упорством очерняя себя и с тем же маниакальным упорством объясняя, почему он прав и как он страдает. Когда мы приехали, я чмокнула его в щеку, почти у самых губ, и убежала, от отца несло кислым, мне было противно.

Мама спросила без особого любопытства:

— Как все прошло?

— Хорошо. Костанца прислала тебе кусочек торта.

— Съешь сама.

— Мне не хочется.

— Может, на завтрак?

— Нет.

— Тогда выброси.

10

Прошло немного времени, опять появился Коррадо. Я уже заходила в лицей, когда меня окликнули: еще до того, как я услышала его голос, до того, как я повернулась и различила его в толпе учеников, я уже знала, что встречу его тем утром. Я обрадовалась, мне это показалось добрым знаком, хотя, должна признаться, я давно думала о Коррадо, особенно когда делала уроки и скучала, — мама уходила, я оставалась дома одна и надеялась, что он явится неожиданно, как в прошлый раз. Я никогда не считала, что люблю его, мои мысли были заняты другим. Скорее я беспокоилась, что если Коррадо не придет, это будет означать, что скоро заявится тетя собственной персоной, потребует браслет и приготовленное мною письмо не понадобится, придется иметь дело с самой тетей — одна мысль об этом повергала меня в ужас.