Читать книгу "На островах ГУЛАГа. Воспоминания заключенной - Евгения Федорова"

Антоний Янович был худ и поджар — с типичным поваром никакого сходства! Прыгал с отвесных скал Аю-Дага вниз головой с такой высоты, что сердце замирало, — не у него, конечно, а у зрителей. Поваром он был тоже отличным.

Помню, как однажды, зайдя к нему на кухню (Антоний Янович был тогда единственным поваром «Артека», а простота нравов в лагере — еще девственной), я попробовала вареное мясо, которое он пропускал через мясорубку.

— Ой, Антоний Янович, оно же у вас сырое!

Он взял щепотку мяса, растер ее между пальцами и ответил:

«Ничуть. Оно просто недосоленное», после чего посолил мясо, перемешал и дал мне снова попробовать.

На на этот раз оно действительно оказалось вполне готовым и на редкость вкусным. C тех пор у нас появилось в обиходе новое выражение: «Попробуй пальцами на вкус». Мы подружились с поваром Антонием Яновичем, и Мак дважды писал его портреты. Лицо у него было очень выразительное, удлиненное, с чуть искривленным носом, похожим на турецкий ятаган. Один портрет Мак подарил ему, а другой долго красовался в нашей ленинградской комнате и, к сожалению, пропал при переезде в Уфу.

Понятно, что в «Артеке» у нас не было проблем с питанием. Суп к обеду мы приносили в какой-то глиняной посудине, похожей на греческую амфору, которая оказалась в кухонном арсенале Антония Яновича, а второе — в алюминиевой миске из нашего походного снаряжения.

…Портрет З. П. Соловьева, написанный Маком, долгие годы висел в артековском музее. Только когда в 1937-м или в 1938 году «оказалось», что инициатором и основателем «Артека» был не кто иной, как сам Сталин, а не Соловьев с Шишмаревым, портрет убрали, и куда он девался, никому неизвестно!

Хотя мы жили на полном пансионе «Артека» и нам, по существу, ничего не было нужно, все же, когда у нас завелись какие-то деньги, полученные Маком за соловьевский портрет (пришли мы в «Артек» из Симферополя пешком и без копейки в кармане), мы начали совершать походы на Гурзуфский базар, то за фруктами — абрикосами, персиками, виноградом, то за чем нибудь из «канцелярских принадлежностей», то за кистями или красками.

Мак не любил отрываться от живописи, которой он посвящал львиную долю своего времени, и вообще был немного тяжел на подъем, поэтому в закупочные экспедиции обычно отправлялась я. Нагрузив свой рюкзак фруктами, купленными в Гурзуфе, я тихо плелась по раскаленной дороге, которая вела мимо татарского кладбища к нашему «Артеку». У низкой кладбищенской ограды стоял полуголый загорелый человек в трусах и в бинокль пристально разглядывал море. Рюкзак оттягивал мне плечи, руки были заняты кульками с виноградом и грушами. Поравнявшись с человеком с биноклем, я его окликнула:

— Будьте так добры, не положите ли вы мои груши в рюкзак?

— Давайте попробую.

Он начал было засовывать груши в рюкзак, но тут же остановился:

— Куда вы идете?

— В «Артек».

— Так нам по пути, я из Суук-Су. Снимайте рюкзак!

Просить я себя не заставила. Так состоялось наше знакомство. Это был Анатолий Андреевич Ганин. Он проводил меня до самого «Артека», до нашей боярской беседочки, и просидел на крылечке, болтая со мной и с мужем до самого вечера, пропустив свои и обед и ужин. Как-то уж очень хорошо и просто нам болталось.

Он восхищался нашей бродячей беззаботной жизнью, а в нас нашел благодарных и любопытных слушателей своей и в самом деле неординарной истории — истории борца за революцию, за молодую Советскую республику.

Для нас он стал первым живым героем, которого мы видели воочию. Был он лет на 20 постарше меня, но, учитывая, что мне не исполнилось и 19, еще, конечно, не стар. Нам он был очень интересен и приятен, и, познакомившись с этим человеком ближе за два проведенные с ним дня, мы с Маком между собой в шутку нарекли его Ганичкой. Однако позже это имя как-то пристало к нему, и он безропотно отвечал на него, когда я его так называла.

За эти дни мы узнали многое о его необычной жизни. Молодость его пришлась на время революционных брожений в России. Он был сыном царского генерала и еще до революции окончил юридический факультет Томского университета, где и начал увлекаться революционными идеями, а потом и деятельностью. За это его дважды пытались исключить из университета, и только благодаря связям отца-генерала ему удалось закончить университет.

В революцию Ганичка поверил фанатично и, когда она грянула, сразу же пошел ей служить. Он прошел всю Гражданскую войну, сражаясь на фронтах от Урала до Сибири и от Волочаевки до Черного моря, и рассказывал о ее всевозможных эпизодах увлекательно, с подъемом, но без ложного пафоса и рисовки.

Когда Гражданская война закончилась, он, член партии и кроме того, настоящий юрист с высшим образованием, которых было очень немного в первые годы существования советской власти, естественно, стал видной фигурой в юридическом мире. В то время, когда мы познакомились, он был членом ВЦИКа и занимал какой-то ответственный пост в Наркомюсте, а теперь отдыхал в доме отдыха ВЦИКа. О своих «вциковцах» Ганин отзывался достаточно иронически: «Заелись, барахлом обросли! Сами скоро в буржуев переродятся!»

В доме отдыха ему было скучно, и до встречи с нами он радовался, что срок его путевки кончается и скоро нужно уезжать. Но теперь Ганичка уже жалел, что должен ехать, и досадовал, что наше знакомство произошло так поздно, накануне отъезда.

На другой день он пришел снова и весь этот последний день провел у нас. Принес с собой бутылку чудесного вина, кажется, крымский мускат. Вино было, наверное, дорогое, мы, безденежные студенты, никогда такого и не пробовали. Было опять весело и интересно.

Потом Ганичка уехал. Был он в то время, как выяснилось, одним из заместителей Н. В. Крыленко. Так с «Артека» началась наша многолетняя дружба, хотя виделись мы за это время очень редко. В следующий раз мы встретились с ним только через пять лет, когда муж окончил архитектурный факультет Академии художеств и мы по распределению уезжали в Башкирию. Но все эти годы между нами не прекращалась переписка.

Письма приходили нечасто, но они были огромными, по 10–15 страниц, интересными по содержанию и наполненными не столько описанием событий, сколько раздумьями по поводу виденного, читанного, пережитого. Переписывалась с ним в основном я. Может быть, потому, что всегда была склонна к эпистолярным излияниям, и у него тоже, очевидно, имелось такое же желание. Кроме того, я чувствовала простое человеческое расположение к нему и мне было интересно с ним переписываться.

За те пять лет, что мы не виделись, произошло много серьезных событий, в корне изменивших жизнь Ганина. Вскоре после нашего знакомства от него ушла жена — его боевой товарищ, прошедшая с ним фронты Гражданской войны. По-видимому, он очень любил ее и тяжело переживал разрыв. Но это больше читалось между строк. Ныть и жаловаться Ганичка не любил.

Потом он сошелся с какой-то молоденькой девушкой-комсомолкой. Его всегда тянуло к молодежи, к ребятам, пионерам, которым он отдавал очень много времени, — был «шефом» каких-то лагерей, и ребята в нем души не чаяли. Из этой комсомолки он мечтал сделать человека содержательного, духовно развитого, дать ей образование, воспитать в своем духе…