Читать книгу "Достоевский - Людмила Сараскина"

Возобновившись по доносу, следствие «о скоропостижно умершем г. Достоевском» перешло в уголовное русло и протянулось вплоть до октября 1840 года. Но если влиятельные Куманины способствовали закрытию дела, как предполагала Нечаева31, зачем в феврале 1840 года Тульское губернское правление потребовало немедленно собрать сведения «о подозрениях» и у них самих, и у дочери покойника Варвары, и у няньки Алены Фроловны? Зачем «виновному» следствию нужно было так рисковать? Ведь семнадцатилетняя девица и старая нянька, видевшая труп барина, могли что-то сказать невпопад. Зачем понадобилось в том же феврале вызывать в уездный суд и допрашивать подозреваемых крестьян и даже их детей, устраивать очные ставки (как о том сообщает протокол заседания от 13 февраля 1839 года)? Но, утверждал Федоров, как раз тщательное расследование, а не глухое молчание спасло крестьян от клеветы и каторги.

Необходимо сказать еще об одном аргументе адептов насильственной версии. «Как психологически объяснить то обстоятельство, — писала Нечаева, возражая Федорову, — что клевете одного человека тотчас поверило и сохранило эту веру долгие годы множество людей, как родственников и потомков М. А. Достоевского, так и современников и потомков черемошинских крестьян?»32 На это можно ответить, не прибегая к психологии: таково свойство клеветы, в этом ее страшная пагубная сила — легко клевещется, да нелегко отвечается; клевещи, что-нибудь да останется. В случае с Михаилом Андреевичем осталось слишком много: смерть, трактуемая как убийство, подыскала нужные качества характера убитого, создала репутацию и сформировала память о нем. «Жестоким крепостником, опозоренным своей насильственной смертью, долгое время жил М. А. Достоевский в биографии своего великого сына»33, — писал Федоров, выражая надежду, что этот сын все же узнал и о долгом следствии, и о доносе, и об истинном источнике слухов, и о суде, признавшем невиновность крестьян и снявшем пятно бесчестия с отца.

Не принимая доводов Федорова и оставаясь при своем мнении, Нечаева сделала шаг навстречу «мирной» версии, признав, что, помимо убийства, могло иметь место «покушение на убийство, сопровожденное апоплексическим ударом»34: ведь насилие, по рассказам внуков покушавшихся, было таким, что не оставило следов. То есть бескровное рукоприкладство (будто деревенские мужики обучались специальным приемам убийства, не заметного глазу медэксперта) «вызвало у склонного к апоплексическим ударам последний удар»35. Так, может, барин и его крестьяне выразили неудовольствие друг другом в словах, на сильной жаре, когда солнце стояло уже высоко? После чего огорченный М. А. и поехал в сторону Дарового? Перепалка не оставляет следов на теле, а этюд в багровых тонах меняет свои краски и очертания...

После смерти М. А. Достоевского опекуном его детей и временным распорядителем имения уездная дворянская опека назначила, с согласия Куманиных, исправника Елагина. Михаил подозревал, что он был не слишком щепетилен по отношению к опекаемому имуществу. «Не было ли это частичной компенсацией за сокрытие тайны?.. Формой взятки за утаенное убийство?»36 — размышляла Нечаева. Но обкрадывать имение покойного главе полицейского уездного ведомства, подчиненного губернатору и связанного с коллегиальным составом земского суда, в условиях, когда тульская палата уголовного суда проводит одну за другой ревизии материалов доследования, — значит прямо указывать на себя как на фальсификатора следствия. Брать мзду за утаенное убийство столь открытым образом, на виду у всей губернии, было бы безрассудно. Так что если исправник, имевший репутацию заядлого картежника, и в самом деле запускал руки в хозяйство умершего, старших сыновей которого уже два года, как не было в имении (Михаил приедет в Даровое только через два года, в октябре 1841-го, чтобы забрать отцовы вещи), он, Елагин, действовал «по обыкновению», и только.

«Я пролил много слез о кончине отца, но теперь состоянье наше еще ужаснее; не про себя говорю я, но про семейство наше... — писал Федор старшему брату в августе 1839-го. — Скажи, пожалуйста, есть ли в мире несчастнее наших бедных братьев и сестер? Меня убивает мысль, что они на чужих руках будут воспитаны». Но заботу о младших Достоевских взяли на себя дядя и тетя Куманины, и уже в апреле 1840-го семнадцатилетняя Варя была выдана замуж, с щедрым приданым, за чиновника П. А. Карепина, сорокалетнего вдовца с маленькой дочерью, о котором А. М. Достоевский отозвался как о добрейшем человеке, достигшем всего своей деятельностью и своим умом. Вскоре он стал опекуном над имением, в соопекунстве с Михаилом.

«Ужасные годы», как писал Федор про те несколько лет, что унесли жизни отца, матери и ее брата (М. Ф. Нечаев умер в декабре 1839-го), уходили в прошлое, раны затягивались. Михаил влюбился в прибалтийскую немку из Ревеля Эмилию Дитмар; как только его произвели в полевые инженеры-прапорщики, он сделал девушке предложение и готовился к свадьбе. Андрей, после нескольких лет учебы в пансионе Чермака, был привезен Михаилом в Петербург и поселен у Федора, чтобы тот готовил брата к экзаменам в Инженерное училище. Обоим пришлось лишний раз убедиться, каковы истинные порядки в Инженерном замке: Андрей обошелся без пансиона Костомарова — и не был принят. Только благодаря содействию опекуна Карепина и его свояка по первой супруге генерала И. Г. Кривопишина он сможет попасть в училище гражданских инженеров.

Катастрофа, происшедшая в Даровом, обозначила рубеж между юностью и взрослой жизнью Достоевского. При всем ужасе отцовской кончины, при всем позоре, которым была омрачена память о родителе, первое, что сделал осиротевший сын, — выбрал судьбу как свободу. Это слово, появившись в его письмах через два месяца после утраты, перестроило сознание. Свобода не будет пустой и бесплодной — она даст цель, определит будущность и освятит действительность высоким смыслом. В письмах старшему брату Достоевский излагал жизненную программу, и в ней явственно проступало творческое томление.

«Брат, грустно жить без надежды... Смотрю вперед, и будущее меня ужасает... Я ношусь в какой-то холодной, полярной атмосфере, куда не заползал луч солнечный... Я давно не испытывал взрывов вдохновенья... зато часто бываю и в таком состоянье, как, помнишь, Шильонский узник после смерти братьев в темнице... Не залетит ко мне райская птичка поэзии, не согреет охладелой души... Ты говоришь, что я скрытен; но вот уже и прежние мечты мои меня оставили, и мои чудные арабески, которые создавал некогда, сбросили позолоту свою. Те мысли, которые лучами своими зажигали душу и сердце, нынче лишились пламени и теплоты; или сердце мое очерствело или... дальше ужасаюсь говорить... Мне страшно сказать, ежели всё прошлое было один золотой сон, кудрявые грезы...» Это был все еще 1838 год, и в представлении семнадцатилетнего автора слова давн о, некогд а, прежде могли означать и пять лет, и год, и месяц. Но что он имел в виду, говоря об арабесках? Те самые мудреные, страшные и смешные сказки, которые он складывал года в три? Или роман из венецианской жизни, сочинявшийся в уме по дороге в Петербург? Он открывал в себе дар, как открывают законы природы. Не торопился начать — лишь бы отметить начало. Видимо, с тех пор, как помнил себя, всем своим существом ощущал присутствие такой духовной температуры, которую на излете романтической эпохи принято было называть небесным пламенем, райским лучом или огнем вдохновения. Ему, получившему богатый читательский опыт, изучившему тонкие творческие состояния и знавшему, как могут владеть поэты человеческим сердцем, оставалось лишь увидеть свое с ними сходство, а может быть, и родство. Оставалось сказать себе: я — один из них. Он долго не позволял себе утвердиться в таком убеждении. И внешняя жизнь, и он сам — своими сомнениями и рефлексиями — ставили преграды на пути решительного самоопределения. С большой осторожностью размышляя о будущем, он будто готовил почву для радикальной перемены судьбы — «с прямого пути на путь шаткий и неопределенный», по которому пойдут только трое кондукторов его выпуска — он сам, Григорович и Трутовский. В августовском письме 1839 года, спустя три месяца после смерти отца, Федор сообщал брату, что решился на бесповоротный шаг. Теперь ему не нужно было таиться — участь военного инженера отменялась в принципе. Пусть учеба и служба какое-то время будут мешать его надеждам (до отставки инженера-чертежника полевой картографии пройдет целых пять лет), он уже смотрел на свою нынешнюю жизнь «с совершенным бесчувствием». «Одна моя цель быть на свободе. Для нее я всем жертвую. Но часто, часто думаю я, что доставит мне свобода... Что буду я один в толпе незнакомой? Я сумею развязать со всем этим; но, признаюсь, надо сильную веру в будущее, крепкое сознанье в себе, чтобы жить моими настоящими надеждами; но что же? всё равно, сбудутся ли они или не сбудутся; я свое сделаю».