Читать книгу "Элоиза и Абеляр - Режин Перну"

Готфрид Левский правильно поступил, посоветовав Абеляру выказать смирение и покорность. Жизнь в монастыре Сен-Медар (Святого Медарда) в Суассоне оказалась для Абеляра пребыванием в тихой гавани. Те, кто способствовал его осуждению на соборе, не замедлили перессориться и принялись взваливать друг на друга ответственность. Что касается папского легата Конона Уррахского, то он постепенно догадался, что его хитростью принудили к несправедливости по отношению к философу, и он начал осыпать французское духовенство резкими упреками и укорами — по его мнению, эти люди были всегда готовы растерзать друг друга по причинам самым незначительным и неясным. Через какое-то время он публично отменил решение об осуждении Абеляра и позволил тому вернуться в Сен-Дени. Описывая в «Истории моих бедствий» — причем весьма высокопарным слогом — события, связанные с Суассонским собором, Абеляр целиком и полностью возлагает ответственность за свое осуждение на бывших соучеников, с которыми он овладевал наукой в Лане, — на Альберика и Лотульфа. Если послушать Абеляра, только их зависть стала причиной возникновения «дела по обвинению» Абеляра в ереси, именно они, подстрекаемые личными соображениями и желанием ниспровергнуть соперника, в конце концов добились его осуждения на соборе. Нет ничего более цепкого, неистребимого, уязвляющего, чем зависть бывших соучеников — это факт, истинность которого установлена опытным путем, и подтверждение этой истины мы видим ежедневно. Однако, если присмотреться ко всему данному «делу» внимательнее и осознать, что речь идет не о единственном, отдельно взятом факте из жизни Абеляра, станет ясно, что этот «эпизод» порожден не только и не столько соперничеством бывших соучеников. В этом «эпизоде», словно в зеркале, внезапно отражается и проявляется суть спора, завязавшегося вроде бы по недоразумению, но в результате его была «поставлена на карту» целая человеческая жизнь. Для нас, имеющих возможность воспользоваться своим знанием истории и прошедшим временем для того, чтобы по достоинству оценить значение тех событий, ясно, что идеи, вокруг которых разгорелся спор, «обогнали» не только то время, но в чем-то «обогнали» и «превзошли» самого Абеляра: драма жизни конкретного человека позволяет проследить направления исторической эволюции. И именно это делает Абеляра чрезвычайно интересным персонажем — ведь он, являясь героем великого любовного романа, не знающего себе равных, в области мысли был носителем некоего зерна, которое прорастет и даст побег, а тот в свой черед заколосится и вызреет, и весь процесс займет целое столетие, а значимость и этого зерна, и этого процесса смогли верно оценить лишь в наше время и никак не ранее.

Абеляр «определил свое положение» со всей возможной и желанной ясностью, объявив, что на Суассонском соборе он решил «исповедать и изложить свою веру, полагая выразить свои чувства и воззрения собственными словами, на свой лад». В своих трудах он сформулировал положения, граничащие с ересью; рассмотрение этих положений, интересующих исследователей только с точки зрения истории развития религиозных доктрин, в этой работе, пожалуй, оказалось бы излишним; кстати, Абеляр никогда не испытывал сомнений и без колебаний представлял свои труды на суд Церкви, а затем смиренно принимал любые решения этого суда, так что в нем не было ничего от упрямого еретика. Углубленные исследования, проведенные уже в наше время различными учеными, изучавшими историю философии, позволили как-то уравновесить и «привести к общему знаменателю» многочисленные разнообразные суждения и заключения по поводу его трудов, иногда очень поверхностные, направленные либо на то, чтобы осудить или разбранить Абеляра, либо на то, чтобы прославить и воспеть ему хвалу, — в зависимости от склонности их «авторов». Однако, как нам кажется, уже во времена Абеляра один из его современников, Оттон Фрейзингенский, дал довольно верную оценку его творениям, заявив, что Абеляр «неосторожно» смешал теологию и диалектику.

«Собственные слова», или «свой собственный лад», — это выражение Абеляра, обдумывавшего, как ему следует вести себя на Суассонском соборе, означало не что иное, как возможность прибегнуть к логическим рассуждениям в подходе к истинам веры. Для верующего, как в эпоху Абеляра, так и в наши дни, между сферой логики и сферой веры пролегает расстояние, не поддающееся измерению в самом буквальном смысле, расстояние неизмеримое, потому что у этих двух сфер нет общих единиц измерения; это, однако же, не означает, что человек должен запретить себе применять логику и рассудочные рассуждения, то есть разум, для истолкования истин веры: именно этим занимались все ученые мужи, все отцы Церкви со времен апостолов. В эпоху Абеляра мнение людей религиозных, то есть общественное мнение сделалось особенно чувствительным к вопросу об отношениях между разумом и верой. Вопрос этот возбуждал всеобщий интерес. За три десятилетия до Суассонского собора Ансельм Кентерберийский, человек недюжинного ума и обширных познаний, сумел обобщить эти отношения разума и веры — вот его знаменитая формулировка мысли, высказанной еще Святым Августином: «Я не пытаюсь понимать, чтобы верить, но я верую, чтобы понимать». Итак, если для него вера первична, если она опирается на некую полученную в откровении данность, то тем не менее человеку необходимо прилагать усилия для того, чтобы понимать разумом — во что же он верит. «Тот, кто не верил, не будет ничего познавать на собственном опыте, а тот, кто не пытался ничего познать на собственном опыте, ничего не поймет, ибо в той же мере, в какой собственный опыт по знания какой-либо вещи превосходит все, что можно было о ней услышать, в той же мере и знание того, кто все пробует сам и познает все на собственном опыте, превосходит знание того, кто только слушает». Другими словами, вера для него — главное, потому что она представляет собой внутренний опыт, и превзойти этот способ познания не может ничто; но, с другой стороны, добавляет он, «через диалектику [подразумеваем: через логические рассуждения] человеческий разум возвышается до таких высот, что обретает способность предчувствовать радость Господа».

Именно потому, что Абеляр по природе своей был диалектиком, он сумел сделать шаг вперед в теоретическом, рациональном, то есть основанном на разуме изучении истин веры. Все его творчество посвящено тому, чтобы поставить логические рассуждения на службу доктрине. Само собой разумеется, Суассонский собор не положил конец деятельности Абеляра-мыслителя и Абеляра-учителя. Да, его труд «О божественном единстве и троичности» был предан огню, но Абеляр поспешил углубить и развить идеи, в нем изложенные, в следующей работе под названием «Введение в христианскую теологию». Он не утратил своего воинственного духа и поочередно принимался нападать на различных ученых мужей, преподававших Священное Писание, не называя их прямо, но указывая на то, в каких краях они родились, и описывая их таким образом, что опознать их современникам не составляло никакого труда. Так, он говорит о некоем преподавателе, трудившемся в окрестностях Буржа; понятно, что речь идет о том, кто должен был стать епископом Пуатье, о Гильберте Порретанском, который, в противоположность Росцелину, исповедовал идеи «интегрального», то есть всеобъемлющего реализма; затем Абеляр обратил свой взор на известного преподавателя, жившего в графстве Анжу, то был некий магистр Ульгерий, пользовавшийся в те времена большим авторитетом; после него он «взялся» за некоего жителя Бургундии — несомненно, речь шла о Гильберте Универсале; раздражению Абеляра нет предела, когда он говорит, что «…есть еще один во Франции…», имея в виду Альберика Реймсского, и вот как его характеризует Абеляр: «Он считает себя единственным истинным знатоком божественной науки и яростно оспаривает идеи других… он даже дошел до того, что заявил — я это слышал! — что Господь Бог породил Себя сам, ибо Бог Сын порожден был Богом Отцом. И вот это существо, более чем кто-либо преисполненное высокомерия, называет еретиками всех тех, кто не исповедует его веру…»