Читать книгу "Архипелаг Исчезающих Островов - Леонид Платов"

Наши радисты только покряхтывали. Благодаря Союшкину обмен радиограммами между Большой землей и мысом Челюскин за эту зиму значительно оживился.

Кроме того, в редкие просветы между деловыми и частными сообщениями то и дело вклинивался Неуспевако.

Это была тоже загадка Арктики, но юмористическая.

В адрес мыса одна за другой летели телеграммы, требовательные, просительные, угрожающие. Неуспевако вызывали в суд, Неуспевако с нетерпением ждали в каких-то комиссиях, Неуспевако понуждали выполнить и то и это. Но зимовщики мыса Челюскин при всем желании ничем не могли помочь. Неуспевако никогда не значился в списках зимовщиков.

Кем был загадочный Неуспевако? Почему его имя связывали с полярной станцией?

Вечерами в кают-компании возникали на этот счет самые фантастические предположения. Соседи-радисты с островов “Комсомольской правды”, с Домашнего, с Оловянного, с Уединения и даже с Хатанги сочувственно запрашивали: “Ну как? Куда опять вашего Неуспевако вызывают?”

Полярная эпопея Неуспевако кончилась внезапно, на исходе зимы.

— Конечно, Челюскинская, — сказал наш начальник, вставая из-за обеденного стола и обводя всех просветленным взглядом. — Ну ясно: станция Челюскинская! И как это нам раньше не пришло в голову?..

Хохот тотчас покрыл его слова. Телеграфистки путали подмосковный поселок Челюскинскую, что по Северной железной дороге, с мысом Челюскин, лежащим на рубеже двух арктических морей.

Загадка разъяснилась. Радиограмму начальнику московского телеграфа придумывали сообща, вкладывая в нее весь наличный запас иронии и сарказма…

Да, нелегко приходилось радистам полярной станции мыса Челюскин!

Заметьте, что, помимо спорщика Союшкина и неуловимого Неуспевако, существовали на свете еще и влюбленные.

Один из зимовщиков женился незадолго перед отъездом в Арктику. Еще с дороги он принялся изливать свои чувства по телеграфу, но нерегулярно, от станции к станции. Зато, прибыв на место назначения, стал посылать не менее одной нежной радиограммы в день.

Возможно, именно это дало толчок чувствам, дремавшим в душе Андрея. По-видимому, друг мой любил Лизу давно, но не отдавал себе в этом отчета. Подействовал ли пример женатого зимовщика (кое-кто называл его даже “счастливцем”), имела ли значение разлука (многое становится яснее на расстояние), не знаю. Так или иначе, как-то вечером, когда я, вытянувшись на узкой койке, читал перед сном “Справочник по температурным колебаниям моря Лаптевых”, ко мне подошел Андрей и осторожно положил на одеяло четвертушку бумаги.

— Вот, понимаешь, накорябал тут кое-что, — сказал он, смущенно покашливая. — Как-то раз не спалось, понимаешь…

Это были стихи. Андрей писал стихи!

Я почти с ужасом, снизу вверх, посмотрел на него. Он отвернулся:

— Читай, читай…

Стихи были плохие, на этот счет не могло быть двух мнений. Рифмовались “розы” и “грезы”, “любовь”, “кровь” и даже “северное сияние” и “стенания”.

Я бы не поверил в то, что это написано Андреем, деловитым, суховатым, собранным, если бы не знал его почерка. Бросалось в глаза несоответствие текста с почерком. Он был очень экономный, прямой и мелкий, без всяких завитушек. Было ясно само собой, что человек слишком занят, чтобы заниматься какими-то завитушками. И вдруг пожалуйте; “стенания”, “сияние”!

“Что делает поэзия с человеком!” — подумал я.

Но дело было не в поэзии.

— Ну как? — спросил новоявленный стихотворец сдавленным голосом.

Он, видимо, жаждал еще и похвал!

Я сделал вид, что не нахожу слов.

— А ты прочти еще раз, — попросил Андрей.

Для очистки совести я прочел еще раз, стараясь выискать хоть что-нибудь сносное.

Эге-ге! Что это? У вдохновительницы моего друга (имя не упоминалось) были рыжие кудри! Рыжие, как что? Ах, да! Как опавшая осенняя листва!

Я пристально посмотрел на стихотворца.

— Андрей! — строго сказал я.

— Ну, что еще?

— Она, стало быть, рыжая?

Андрей побагровел и, пряча глаза, попытался выдернуть у меня из рук стихотворение. Я отстранил его:

— И ты молчал? Очень хорошо! Столько времени скрывал от лучшего друга!.. Ай да Андрей! Красиво это? Я узнаю случайно из какого-то стихотворения, плохого к тому же… Узнаю последним!

— Почему же последним? — пробормотал Андрей, отворачиваясь. — Наоборот, ты узнаешь первым.

— А Лиза?

— Ну что ты! Она не знает ничего…

К моим обязанностям на полярной станции, таким образом, прибавилась еще одна: я стал тайным советником по любовно-поэтическим делам!

Признаюсь, меня огорчал и возмущал скудный набор эпитетов, которыми располагал мой друг.

— Вот ты пишешь — карие. Темно-карие, светло-карие… Слабо это! Бедно!.. У нее ореховые глаза! — втолковывал я Андрею. — Неужели ты так слеп, что до сих пор не заметил этого?

— Ореховые? — переспрашивал Андрей с растерянным видом. — Да, да, именно ореховые!.. Спасибо тебе! Очень метко схвачено. Я вставлю это в стихи… А ее живость, ее ум? Ты обратил внимание? С чем бы мне сравнить ее ум?..

Я с сожалением поглядывал на наших многострадальных радистов. Того и гляди, начнется новая “любовь по телеграфу”…

Но до этого не дошло. Андрей робел решительного объяснения, тем более на коротких или длинных волнах в эфире…

— Тут, знаешь, надо с глазу на глаз, — пояснял он шепотом. — Осторожно! Планомерно!..

При этом он многозначительно похлопывал ладонью по своим стихотворениям. По-видимому, мой друг, все же возлагал на них какие-то надежды…

Глава седьмая

ТРИ ФЛАКОНА САБИРОВА

Но мы не застали Лизу, когда вернулись с мыса Челюскин. Лиза была на практике, на какой-то новостройке. (“И очень хорошо! Лучше подготовлюсь”, — сказал Андрей, как видно трусивший объяснения.)

Зато в Москве нас встретил целый ворох писем: из Алма-Аты и Минска, из Великого Устюга и Полтавы. Они продолжали поступать в адрес редакции центральной газеты, где осенью была помещена наша статья. Прошел уже год, но поток не иссякал.

“Как отзывчив наш советский народ! — думал я, сидя в одной из комнат редакции за столом, заваленным письмами. — Как близко к сердцу принимает он все, что касается престижа нашей великой Родины!..”

— Погляди-ка, Леша, — от земляков! От весьегонских пионеров! — Андрей с торжеством показал конверт, старательно склеенный треугольником. — А вот от пограничников… Откуда оно? Ага, из крепости Кушка.

Мой друг сидел напротив меня. Он по локоть погружал руки в груду писем, сортировал их, перекладывал. На обычно серьезном, даже суровом лице его было блаженное выражение.