Читать книгу "На острие меча - Богдан Сушинский"

Так и не оглянувшись, графиня тем не менее услышала, сначала — яростный возглас кайсака, а затем и гулкий топот его коня, преодолевающего каменистую равнину, которую только что с трудом преодолел и ее конь. И вот тогда она вспомнила о пистолете. Он был заряжен — это она поняла сразу, как только взглянула на него. И еще сумела вспомнить, что, прежде чем стрелять, следует взвести курок, — уж чему-чему, а умению обращаться с оружием ее учили досконально — и во Франции, и в Варшаве. Намного лучше, чем умению обращаться с мужчинами, которое ей пришлось постигать самостоятельно. Хотя, видит Бог, этим искусством она овладела куда основательнее — да простится ей на том свете так же, как и на этом.

Она взвела курок, выстрелила и с ужасом поняла, что промахнулась. Пистолет рванул руку так, словно пуля ушла не в сторону врага, а вонзилась в ладонь. Осознав весь ужас положения, она неловко швырнула в преследователя сам пистолет, услышав в ответ яростный торжествующий рык изголодавшегося каннибала.

Сближаясь с графиней, Бохадур-бей попытался захватить ее правой рукой, чтобы бросить поперек седла. Однако Диана сумела вовремя отклонить туловище вправо, и татарин проскочил мимо нее.

Атаман понимал, что преследователи уже близко. Но, оглянувшись, увидел, что их по-прежнему только двое. Всего двое. Третий неуклюже трясся в седле где-то далеко позади. И снова ярость охмелевшего от погони самца помешала ему здраво рассудить, что в этой ситуации ему лучше уйти. Сама беглянка задержит его преследователей, подарив ему еще несколько минут. Именно тогда, когда Бохадур-бей понял это, мозг его пронзила страшная мысль: «А ведь златокудрая гяурка достанется кому-то из этих двоих. Она достанется им в благодарность за спасение!»

— О, яд шайтана! — развернул он скакуна. — Пусть вместо ласки поганым кяфирам достанется только твое обезображенное тело!

Тем временем беглянка направила коня к рощице. Она направила его туда, хотя должна была броситься назад, к своим спасителям. Догнав ее, Бохадур-бей взмахнул саблей, но в ту минуту, когда он занес ее, графиня осадила коня и, спрыгнув с него, присела за крупом — обычный прием, которому Кара-Батыр обучал ее сотни раз. Да, сотни. Словно предчувствовал, что этот нехитрый прием татарских конников когда-нибудь спасет ей жизнь.

Пропоров седло коня, сабля вновь взвилась над головой татарина, вместе с проклятиями, которые он посылал женщине и небу. Но и второй удар пришелся мимо: вскрикнув от ужаса, графиня все же сумела проскочить под холкой коня, на какое-то время оказалась лицом к лицу с татарином и снова поднырнула под вспененную морду.

Боясь не успеть к этому странному поединку, Гяур сделал то единственное, что еще в состоянии был сделать, — изо всей силы швырнул свое тяжелое копье-меч. Татарина это неметательное оружие не достигло, зато рассекло круп его коня у крестцовой кости.

Прежде чем спрыгнуть с оседающего коня, Бохадур-бей выхватил из-за пояса нож.

— Гяур! — зло оскалился он. — Презренный гяур! — швырнул он вместе со сверкнувшим на солнце лезвием и тотчас же схватился за саблю.

Нож застрял между чешуйками кольчуги, в мощной коже у нагрудного щита. Однако в пылу погони Гяур просто-напросто не заметил этого. Он не ощутил боли и решил, что удар принял на себя щит. А взгляд был устремлен туда, где, присев под холкой коня, ждала своей гибели графиня де Ляфер. Не имея времени снова гоняться за ней, спешенный Бохадур-бей лишь рубанул со злости по крупу ее коня и бросился к реке.

— Отдай его мне, князь! — крикнул подоспевший Корзач, метнувшись наперерез татарину. — Не княжеское это дело — вылавливать в реке кайсаков!

— Бери, — негромко проговорил полковник, тоже спешиваясь, и, бросив поводья, устало, еле шевеля несгибающимися ногами, направился к опустившейся на траву девушке.

— Вы спасены, госпожа, — произнес он слишком тихо для того, чтобы девушка вынуждена была реагировать на его слова. — На сей раз вы, гнев Перуна, каким-то чудом спасены.

37

Крик Амелии, в самом деле, оказался услышан. Первой поднялась леди Стеймен. Она-то и встретила взбунтовавшуюся, перепуганную пансионессу в коридоре первого этажа, на котором размещались только ее комната да холостяцкое лежбище Кристиана. Перехватила, попыталась завести в свой будуар. Однако Амелия вырвалась, выскочила во двор и помчалась к зданию пансионата, первый этаж которого тоже занимали три воспитательницы-француженки и кучер-охранник Гафиз.

Леди не погналась за ней. Какое-то время растерянно стояла посреди коридора, не зная, то ли спешить к пансионату, чтобы хоть там, в его стенах, утихомирить неразумную дочь казненного шевалье-артиллериста, то ли подняться наверх и попытаться выяснить, не произошло ли чего недоброго с маман Эжен.

Сама маркиза очень четко представляла себе, что последует, когда Амелия разнесет весть о случившемся по комнатам пансионесс. Сколько разговоров и сплетен породит ее рассказ. Тем более что, после весеннего выпуска, среди воспитанниц осталось всего пять девушек, успевших побывать в ее «усыпальнице». И все же Эжен не подхватилась, не запаниковала. Зло, по-мужски, выругалась, сплюнула от досады и, утонув в перинах в том самом месте, где только что лежала Амелия, уставилась в мутную серость потолка.

Никакого угрызения совести она не ощущала. Чувство неудовлетворенности — да, было. Своей дикой выходкой Амелия Мюно развеяла тот глубинный экстаз маман, с которым та предавалась любовным утехам, и оставила на берегу серого неуютного утра.

— Маркиза Дельпомас! Вы слышите меня?! — тяжелые, шлепающие шаги по старинной, скрипучей лестнице не заставили ее ни встрепенуться, ни насторожиться. В конце концов, она полновластная хозяйка всего того, что расположено от скалистого берега до болот. Это ее, а не чье-то там, пусть маленькое, но герцогство, ее королевство, в пределах которого действовали только те законы, те порядки и нравы, которые определены или, по крайней мере, признаны ею.

— Маркиза Дельпомас! Вы слышите меня, Эжен?! — звала ее леди Стеймен, все еще стоя на лестнице и не решаясь отворять дверь будуара.

Маркиза не ответила. Она пребывала в том сомнамбулическом состоянии, в которое поверг ее бунт Амелии: где-то между крайней досадой, вызванной поступком пансионессы, и высшей степенью наслаждения, подаренного все той же паршивкой-пансионессой, и не желала, чтобы кто-либо смел врываться в это ее состояние с вопросами и расспросами.

— Вы уж простите меня, мадам Эжен, — возникла леди Стеймен теперь уже на пороге. — Я подумала было…

— Пошла вон, старая шлюха, — устало, с полным презрением проговорила Эжен. — И впредь — без звона колокольчика не смей подниматься сюда.

— Тысяча нижайших извинений, госпожа маркиза. Я всего лишь хотела удостовериться, что с вами ничего не случилось, — растерянно пробормотала англичанка. — Выходка пансионессы Амелии крайне удручила меня, крайне.

— А меня, как видишь, возрадовала.

— Будь на то ваша воля, я могла бы привести другую пансионессу. Из тех, что уже побывали здесь, — вкрадчиво подсказывала Стеймен.