Читать книгу "Специальные команды Эйхмана. Карательные операции СС. 1939-1945 - Майкл Масманно"

Брауне охотно рассказывал о своих подвигах. В здании суда висела большая карта Европы и Азии, на которой были обозначены и территории, где дислоцировались все четыре эйнзатцгруппы. Брауне охотно и точно указывал на этой карте места, где действовал со своими подчиненными. При этом он выглядел так непринужденно и раскованно, будто был преподавателем в колледже, который читает лекцию студентам. Все выдавало в нем образованного человека. В возрасте двадцати четырех лет он стал доктором права, а в тридцать два пошел служить в эйнзатцгруппу, где при проведении казней демонстрировал высокое чувство этики. Он отказался от использования газовых фургонов, так как считал это нечестным. «По моему мнению, казнь через расстрел является более честной для обеих сторон, чем убийство в газвагене. Поэтому я решил отказаться от их применения».

Отстаивая то, что он занимался вполне законным делом, Брауне тем не менее признался, что испытывал «внутренний дискомфорт» оттого, что ему приходилось расстреливать не способных оказать сопротивление гражданских лиц. Однако он так и не смог указать, в чем конкретно выразился этот «дискомфорт». Если бы он на самом деле действовал по принуждению и не желал совершать убийства, он стремился бы выразить это спасением хотя бы некоторых из массы беззащитных людей. Он бы сделал это хотя бы для того, чтобы позже иметь основания быть удовлетворенным, что пытался пусть морально, но противиться приказу фюрера. Я спросил его, приходилось ли ему когда-либо отпускать «обреченных на смерть беззащитных женщин и плачущих детей, которых должны были казнить только за то, что они были евреями?».

«Ваша честь, мне не пришлось видеть ни одного плачущего ребенка. Я уже говорил, как тяжело было нам, мне и моим солдатам, выполнять этот приказ…»

«Вы знаете, что, если ребенка ведут убивать, он, конечно, не пойдет навстречу своей смерти с улыбкой. Но вам, похоже, не нравится фраза «плачущий ребенок».

Он ответил, что не возражает против этого определения, но он не делал исключений ни для кого. Позже я снова вернулся к этому вопросу, надеясь, что, возможно, он все же вспомнит случай, когда сделал для кого-то исключение.

«Выполняя тот приказ, вы даже не пытались успокоить свою совесть, освободив хотя бы одного человека еврейской расы, будь то мужчина, женщина или ребенок?»

Но он продолжал, подобно профессору геологии, настаивать на своем: «Ваша честь, я уже говорил, что не искал специально детей. Я могу только сказать правду. Не было никаких исключений, я не видел в этом возможности».

Но мне снова и снова неотвратимо приходило в голову: разве такое возможно? Брауне отделяли от его руководителей в Германии горы, озера, реки, леса, широкие равнины, множество городов и миллионы живущих в них людей. Ему бы не составило труда взять за руку мальчика или девочку и увести его или ее подальше от ямы, которая должна была стать для ребенка могилой. Если бы хоть однажды ему довелось лично спасти пусть даже одного плачущего ребенка с перепачканным лицом, только тогда в случае если хвастливое пророчество Гитлера о тысячелетнем рейхе окажется ложным, он мог бы спустя годы с полным правом заявлять, что испытывал чувство «внутреннего дискомфорта» при выполнении приказа фюрера.

Но, как и сам Адольф Эйхман, Брауне не был заинтересован в спасении еврейских детей. В своих мемуарах, которые он надиктовал в Аргентине, прежде чем был захвачен израильтянами, Эйхман так описывает казнь 5 тысяч евреев, которые были расстреляны в окрестностях Минска:

«На следующее утро, когда началась казнь, я находился на прогулке, поэтому мне довелось увидеть лишь ее окончание. Несмотря на то что я был одет в кожаное пальто, которое доходило мне почти до лодыжек, мне было очень холодно. Я увидел последнюю группу евреев, которые были раздеты до рубашек. Им предстояло пройти еще 100 или 200 шагов. Никто их не сопровождал. Они сами подошли к яме и спрыгнули туда… Затем солдаты взвода дали в яму залп из винтовок и автоматов.

Почему эта сцена так врезалась в мою память? Возможно, потому, что у меня самого были дети. А в той яме тоже были дети. Я видел, как женщина умоляюще подняла на руках малыша одного или двух лет. В тот момент все, что я хотел было сказать: «Не стреляйте, заберите ребенка…»[7]

Но Эйхман так и не приказал прекратить огонь и забрать ребенка. Он промолчал, и ребенка умертвили.

В Иерусалиме, где у него было время снова вспомнить, что он когда-то говорил или совершал, он изменил развязку той истории: «Они стреляли в яму, которая была довольно большой, размером, я бы сказал, в четыре или пять комнат, а может быть, даже в шесть или семь… Я теперь не могу точно вспомнить это, могу только сказать, что она была достаточно большого размера. Раздавались выстрелы, и я увидел женщину, руки которой, кажется, были отведены за спину. Я почувствовал слабость в коленях и поспешил прочь».

Можно допустить, что во втором варианте своего рассказа Эйхман говорил правду о том эпизоде, который он, впрочем, добровольно рассказал в первый раз. Можно поверить и в то, что он ушел с места казни под Минском на слабых коленях. Но фактом является то, что эти колени очень быстро снова окрепли, так как из последующих документов следует, что он никогда так и не попытался остановить потоки крови, текущей во рвы после выстрелов эйнзатцгрупп.

Несмотря на то что Брауне, по его словам, испытывал чувство «внутреннего дискомфорта» при выполнении приказа фюрера и совершении массовых убийств под прикрытием этого приказа, он никогда не предпринимал ничего с целью облегчить свои страдания и добиться освобождения от выполнения таких обязанностей. Поскольку его непосредственным начальником был Олендорф, я предположил, что Брауне мог находиться с Олендорфом в дружеских отношениях. Я подумал, что у него была возможность сказать Олендорфу: «Мне очень трудно выполнять этот приказ. Не могли бы вы предпринять что-нибудь для того, чтобы освободить меня от его выполнения? Не могли бы вы поручить мне что-нибудь другое?»

Выслушав эту мысль, Брауне насупился: «Полагаю, что в этом случае герр Олендорф счел бы, что я пытаюсь уклониться от выполнения своего долга. И несмотря на то что между нами были хорошие отношения, если бы я пошел на это, я не нашел бы у него ни малейшего понимания».

«Значит, вы больше боялись прослыть трусом и поэтому не хотели воспользоваться возможностью попросить освободить себя от выполнения задачи, которая вам казалась настолько тягостной и неприятной?»

«Нет, ваша честь. Я не видел в этом смысла. И герр Олендорф здесь ничего не мог бы сделать».

Но Брауне не нужно было опасаться в свой адрес обвинений в уклонении от своего долга. Ведь Олендорф сам засвидетельствовал, что он имел возможность «достаточное количество раз убедиться в том, что многие подчиненные не согласны с этим приказом и внутренне находятся в оппозиции к нему. Поэтому некоторым своим подчиненным я запретил участвовать в казнях и отправил их обратно в Германию».

Изучив данные биографии Брауне, суд имел возможность убедиться в том, что, когда у него были причины отказываться от выполнения приказов, он так и поступал. Его адвокат под присягой показал, что во время службы в Норвегии Брауне вступил в настолько непримиримую борьбу с рейхскомиссаром Тербовеном, что отменил его приказы, касающиеся проведения широкомасштабных карательных операций, освободил заложников и государственного министра страны Герхардсена. И, несмотря на это, Брауне не только не расстреляли, но даже не наложили на него дисциплинарное взыскание. Был ли Брауне более человеколюбивым в Норвегии, чем в России? Ни в коей мере. Он выступил против решения Тербовена, потому что, как это подчеркнул один из свидетелей, Брауне ни в малейшей степени не верил в успех этих мер. Он ожидал, что они вызовут у населения лишь рост недовольства политикой германских оккупационных властей и укрепят его решимость к сопротивлению. (Кроме того, норвежцы — германцы по происхождению и считались германскими нацистами братским народом. А добровольцы-норвежцы из партии Квислинга, норвежского нациста, воевали на Восточном фронте против советских войск, в основном в составе дивизии «Викинг». — Ред.)