Читать книгу "Кольцо с бирюзой - Грейс Тиффани"

— Три тысячи дукатов! — воскликнул Тубал-кейн. — На что им такая сумма?

— Не на честную торговлю, я уверен. Какие-нибудь обезьяньи дела. У синьора Бассанио долги. Он должен всем, включая этих сквернословов близнецов, которые развлекаются, тыча евреев в их значки, Соланио и Салерио делла Фатториа. Эти двое родились в клетке? — Шейлок отодвинул свой стул, будто хотел дать выход гневу. — Не говоря уже об этом шимпанзе, который болтается с остальными возле биржи, хотя делать ему там нечего. Этот рыжеволосый кавалер ди Скиммиа!

Джессика застыла, хотя она знала, что это имя будет упомянуто.

— Не сомневаюсь, всем им хочется иметь новое платье, чтобы произвести впечатление на дочерей дожа, — сказал Шейлок, глядя прямо на Джессику. — Разве ты не назвала бы их бесполезным племенем, дочь?

Она встала из-за стола с застывшим лицом, поклонилась гостю и поднялась по лестнице. Через минуту дверь в ее комнату захлопнулась.

Морщина на лбу Шейлока разгладились, он посмотрел на своего друга и вздохнул.

Глава 14

Ланселот вернулся — от Лоренцо ни слова.

Он прождал, сказал Ланселот, два часа у двери квартиры Лоренцо на набережной ди Гречи, вода промочила его туфли. Наконец камердинер Лоренцо поднял окно и недовольно схватил записку Джессики, сказав, что приложит ее к стопке писем и счетов, ожидающих хозяина, но не рискнет отправиться на его поиски. Ему платят слишком мало, даже за то только, чтобы он приглядывал за домом.

— Я думаю, парень вправе жаловаться, — проворчал Гоббо. — Из-за этих поручений, которые я выполняю для вас, ваш отец сокращает мне жалованье. — Он протянул руку. — Возместите мне разницу, голубка моя.

— Вот тебе золотой, — раздраженно сказала Джессика, кладя ему на ладонь крузадо. — Но ты скоро узнаешь, что его недовольство тебе выгодно. Он уступил тебя Бассанио ди Пьомбо.

— Неужели? — спросил Ланселот, широко ухмыляясь. — Ди Пьомбо! Я ему подойду. В этом человеке есть поэтическая жилка.

— И ты считаешь, что и у тебя тоже?

— Я знаю, что у меня она есть. Ах, свобода! — Ланселот подпрыгнул и щелкнул своими мокрыми каблуками. — Больше не нужно прочесывать рынок гетто в поисках бескровной говядины суккота[44]и рыбы, приготовленной кешью!

— Кошерно, — поправила Джессика. — И наш мясник называется шохет, а не суккот. Но тебе эти слова больше не понадобятся. Практикуйся во французском, а не в еврейском. Отныне ты будешь бродить среди торговцев мужской одеждой в поисках плащей с капюшонами по французской моде. Дукаты моего отца пойдут и за них тоже!

— Как это?

— Он взял в долг, твой Бассанио. Ты знаешь, где он живет?

— Знаю.

— Мой отец велел тебе уйти сегодня вечером, до того как он вернется с молитвы. Теперь, можно не сомневаться, я буду делать за тебя твою нудную работу. — Она посмотрела на него озабоченно и сердито. — А кто будет передавать мои записки?

Ланселот ущипнул ее за щеку — такую дерзость даже он позволял себе редко.

— Ах, прекрасная мамзель, известный вам синьор Бассанио близкий друг вашего любимого. Я буду играть роль вашего почтальона. Мы сделаем роман из вашего бедственного положения, совсем как французские поэмы о рыцарях и их дамах. А я буду летать на ногах с крылышками, нося мольбы о любви…

— За крузадо и дукаты.

— Твоего отца, — подмигнул он.

* * *

— Ваша дочь пропускает вечерние молитвы, — сказал раввин Мадена.

Служба закончилась, восемь мужчин собрались уходить из трехарочной левантийской синагоги. Некоторые направились к баням, другие — по домам. Шейлок прошел вперед и сел на скамью, обычно предназначенную для старейшин, перед возвышением бимахом. Раввин Мадена стоял на возвышении, величественный, в ореоле своих волос, укладывая свитки закона в ковчег для Торы.

— Знаю, — проговорил Шейлок. — Но откуда знаете вы?

— Моя жена мне сказала. Они говорили о Джессике во время миквы. — Рабби оправил свое одеяние, спустился с возвышения и сел рядом с Шейлоком. — Ваша дочь не сидела с женщинами два месяца.

Шейлок промолчал.

— Куда она ходит? — спросил рабби.

— Que me sepa! Откуда я знаю! — раздраженно воскликнул Шейлок. Потом, уже спокойнее, продолжил: — Однажды знакомый христианин сказал мне, что видел ее в церкви Сан-Марко. — Он посмотрел на рабби, в его темных глазах застыла боль. — Смотрела на образ, написанный художником Тицианом, и головной убор она сняла.

— Ах, ну, мы все ненавидим цветные шляпы.

— Не в том дело!

— Я знаю, — спокойно сказал Мадена.

Они посидели рядом, грустно глядя на закрытый ковчег для свитков Торы.

— Она разобьет мое еврейское сердце, — через некоторое время повторил раввин.

— И мое! — Шейлок внезапно обернулся к Мадене и произнес страдальческим голосом: — Церковь забрала ее мать, и все-таки она кидается к ней с распростертыми объятиями! Она…

— Она не знает, что церковь забрала ее мать, — холодно перебил его Мадена.

Шейлок замолчал. Через некоторое время он сказал:

— Один ты в Венеции знаешь, что сталось с моей Лией. Я говорил об этом один раз и никогда больше этого не сделаю. Я не хочу осквернять уши моей дочери этой историей.

— Ну хорошо, — загадочно произнес Мадена.

Шейлок задумался, ничего не ответив. Потом вернулся к прежней теме:

— Не знаю, что с ней делать. Я пренебрег всеми обычаями, обучив ее, женщину, Закону. А она отвергает все мои указания! Моя Лия кинулась к Закону, как томимый жаждой олень. Она пила учение, как свежую воду, глотала его, как манну небесную, но Джессика! И девочка со мной почти не разговаривает, она закрытая шкатулка.

— Да.

— Это ранит!

— Да.

— Внешне она вылитая мать, и я люблю ее больше жизни. Но она злит меня так, что ты и представить себе не можешь. Она поклоняется… внешнему! И не знает цену себе. Она подвергается опасности от этих молодых христианских обезьян, которые не знают цену ей. Я видел, как они пялятся на нее, даже когда ее волосы закрыты. Один их взгляд бесчестит ее!

— Может быть, она знает об этом, Шейлок. Джессика не глупая.

— Тогда почему?..

Мадена вздохнул и некоторое время посидел молча. Потом он сказал:

— У меня пятеро сыновей. Я не знаю, как обращаться с дочерями. Но думаю, твоя суровость…

— Ты называешь наш Закон суровостью?

— Я называю наш Закон свободой. Я называю суровостью ненависть.