Читать книгу "Неприкасаемый - Джон Бэнвилл"

Хартманн в тот день был в довольно странном настроении, в состоянии своего рода медленно нараставшей нездоровой эйфории — сейчас, когда так много говорят о наркотиках, я подумываю, а не был ли он наркоманом, — и жадно интересовался подробностями моего паломничества в Россию. Я старался казаться восторженным, но могу сказать, что разочаровал его. По мере моего повествования он становился все более беспокойным, без нужды хватался за ручку переключения передач, барабанил пальцами по баранке. На одном из перекрестков он, резко вильнув, остановил машину, вышел под темными серебристыми струями дождя на середину дороги и, заложив руки в карманы пальто и шевеля губами, стал оглядываться во все стороны, будто лихорадочно ища пути отступления. Из-за хромой ноги он слегка наклонялся, так что казалось, что гнется под сильным ветром. Я с беспокойством ждал, не совсем понимая, что мне делать. Вернувшись, он долго сидел, глядя отсутствующим взглядом в ветровое стекло, как-то сразу показавшись измученным, загнанным. Плечи пальто, как кружевами, были покрыты мелкими каплями дождя. Глядя на дождь, он бессвязно заговорил об опасностях, которым подвергается, об оказываемом на него нажиме, то и дело прерывая речь мрачными вздохами. Это было так не похоже на него…

— Никому не могу доверять, — бормотал он. — Никому.

— Не думаю, что тебе надо бояться кого-нибудь из нас, — мягко вставил я. — Боя или Аластера, Лео… меня.

Он продолжал смотреть в сгущающуюся темноту, словно не слыша меня, потом пошевелился.

— Что? Нет, нет, я не имею в виду вас. Это, — он неопределенно повел рукой, — там.

Я подумал о Кожаном Пальто и его безликом водителе и, почему-то вздрогнув, вспомнил о мыльном пятне под ухом Кожаного Пальто.

Хартманн коротко, будто кашлянув, хохотнул.

— Может, мне следует перебежать, — сказал он, — как ты думаешь?

Это было не очень похоже на шутку.

Мы поехали дальше и поставили машину на деревенской площади в Раундлей. К тому времени окончательно стемнело и под деревьями, как с больших одуванчиков, в белом свете ламп сыпались брызги дождя. В те дни «Лисица» — интересно, существует ли она еще? — была высоким покосившимся сооружением, вмещавшим бар, специализирующийся на мясных блюдах ресторан и наверху номера, где иногда ночевали коммивояжеры и случайные парочки. Потолки, столетиями копченные табачным дымом, имели на удивление теплый изжелта-коричневый оттенок. На стене в стеклянных витринах муляжи рыб, под стеклянным колпаком чучело лисенка. Было заметно, что Хартманну все это страшно нравилось; он — да и все они — питал слабость к английской дешевой показухе. Хозяин заведения Ноукс — огромный детина с мясистыми руками, пышными бакенбардами и морщинистым, как плохо вспаханное поле, лбом напоминал мне кулачного бойца времен Регентства, одного из тех, кто, может быть, провел несколько раундов с лордом Байроном. У него была злая, похожая на хорька женушка, которая пилила его на людях и которую, говорят, он поколачивал наедине. Мы использовали это заведение много лет, вплоть до войны, для явок и передачи информации и изредка даже для совещаний с людьми из посольства или приезжими агентами, но всякий раз, когда мы там собирались, Ноукс держался так, будто видит нас впервые. Судя по насмешливому взгляду, каким он рассматривал нас из-за шеренги кранов с пивом, кажется, он принимал нас за членов, как назвали бы газеты, шайки гомосексуалистов; в известной мере пример несвоевременного предвидения.

— Однако скажи, что мне потребуется делать? — спросил я Хартманна, когда мы с кружками пива устроились друг против друга на скамьях с высокими спинками по обе стороны от отапливаемого коксом камина. (Кокс — еще одна вещь, которой нет сегодня; при желании я еще могу вспомнить запах дыма и кислый привкус во рту.)

— Делать? — повторил он с лукавым, веселым выражением, отчаяние улеглось, Феликс снова был самим собой, спокойным, уравновешенным. — Вообще-то ничего не делать. — Он отхлебнул из кружки и с наслаждением облизал пену с верхней губы. Гладко зачесанные назад иссиня-черные напомаженные волосы придавали ему вид вкрадчиво-наглого хищника. На изящных, как у танцора, туфлях — резиновые галоши. Говорили, что он на ночь надевает сетку для волос. — Ты ценен для нас тем, что находишься в сердце английского истеблишмента…

— Я?

— … и на основе передаваемой тобой, Боем и другими информации мы сможем воссоздать картину центров власти в этой стране. — Он любил давать такие определения, формулировать цели и задачи, поучать в отношении стратегии; в каждом шпионе живет и священник, и доктринер. — Это похоже на… как это называется?..

— Разрезную картинку, что собирают из кусочков?

— Точно! — Он исподлобья взглянул на меня. — Откуда ты узнал, что я имел в виду?

— Ну, просто догадался.

Я отхлебнул пива; я пил пиво только вместе с товарищами — классовая солидарность и всякое такое; по-своему я был не лучше Аластера.

— Итак, — подытожил я, — мне отводится роль своего рода светского хроникера, верно? Служить ответом Кремля Уильяму Хики.

При упоминании Кремля Хартманн вздрогнул и поглядел на стойку, где Ноукс, беззвучно насвистывая, протирал бокал.

— Скажи, пожалуйста, — прошептал он, — кто такой Уильям Хики?

— Шучу, — отмахнулся я, — просто шутка. Я, по правде говоря, думал, что от меня потребуется больше, чем передавать сплетни с коктейлей. А где мои шифровальная тетрадь, таблетка цианистого калия? Извини, опять шучу.

Он нахмурился, начал было что-то говорить, но потом раздумал и, красноречиво пожав плечами, расплылся в самой широкой обворожительной улыбке.

— В нашем не совсем обычном деле, — заметил он, — никогда не следует торопиться. Однажды в Вене мне было поручено следить за одним человеком на протяжении года — целого года! Потом оказалось, что это был совсем не тот человек. Представляешь?

Я рассмеялся, чего не следовало делать. Он укоризненно посмотрел на меня. Потом вполне серьезно заговорил о том, что в рядах английской аристократии полно сторонников фашизма, и передал мне список лиц, которыми особенно интересуется Москва. Пробежав список глазами, я едва удержался, чтобы не рассмеяться снова.

— Феликс, — сказал я, — эти люди ничего не значат. Это же обычные реакционеры, чудаки, застольные ораторы.

Он пожал плечами и молча отвернулся. Я почувствовал, что мной овладевает привычное подавленное настроение. Шпионаж в известной мере сродни сну. В мире шпионажа, как и во сне, почва всегда зыбкая. Ты ступаешь на кажущуюся твердой землю, а она уходит из-под ног, и ты летишь в свободном падении, кувыркаясь и хватаясь за предметы, которые сами падают. Эта неопределенность, эта бесконечная многоликость мира таят в себе для шпионской профессии и привлекательность, и смертельный страх. Привлекательность, потому что в условиях этой неопределенности от тебя никогда не требуется быть собой; чем бы ты ни занимался, рядом невидимо стоит другой, второй «ты», все замечая, оценивая, запоминая. В этом тайная сила шпиона, отличная от силы, которая посылает армии в бой; она носит сугубо личный характер; представляет собой способность быть или не быть, отделять себя от себя, быть собой и в то же время кем-то другим. Трудность в том, что если я всегда являюсь двумя вариантами самого себя, то и все остальные точно так же должны подобным ужасным обманчивым образом быть двойниками самих себя. Как бы ни смешно это показалось, нельзя исключить, что люди из Феликсова списка могли быть не только хозяйками светских салонов или страшными занудами и бездельниками, которых, как мне казалось, я знал, но и безжалостной, знающей свое дело шайкой фашистов, готовой силой вырвать власть у избранного правительства и вернуть отрекшегося короля на украшенный свастикой трон. И дело не в восхищении или страхе перед заговорами, пактами и махинациями вокруг трона (я никогда не мог принять всерьез герцога Эдуарда или эту ужасную Симпсон), а в вероятности того, что нет ничего такого, абсолютно ничего, что было бы в действительности тем, чем оно кажется.