Читать книгу "Две повести о любви - Эрих Хакль"

— Chiquita[44], — сказал он, — если со мной что-нибудь случится, если мы никогда больше не увидимся…

После ужина мы пошли в нашу комнату. Руди был без ума от своего сына, и неудивительно: Эди был настоящим сорванцом, смышленый, доверчивый и красивый как картинка, со своими кудряшками. Они играли, возились и бесились, пока Эди наконец не сморило. Мы с Руди еще проговорили несколько часов. Он очень изменился, и мне чего-то не хватало.

На следующее утро нам надо было рано вставать. Машина, которая должна была отвезти нас на вокзал, уже ждала. Я крепко спала, а Руди, по его словам, всю ночь не сомкнул глаз. Ему разрешили проводить нас до ворот, где он обнял своего отца, а потом брата. Он поцеловал Эди, еще и еще раз. Под конец очень крепко прижал меня к себе, будь сильной, маленькая женщина, шепнул он, резко отвернулся и зашагал назад в лагерь. Я долго смотрела ему вслед, надеясь, что он обернется.

У меня перед глазами все время стояла картина — двенадцать поляков, повешенных в июле

1943-го. Их команда делала замеры за пределами большой цепи постов, и трое заключенных воспользовались этим для побега. Все остальные болтались вечером на перекладине, привинченной перед кухонным бараком к двум массивным деревянным столбам. Возвращаясь, мы должны были пройти мимо них. Страшно было смотреть на их желтые лица, неестественно вытянутые шеи, вытекшие изо рта струйки слюны. В общем, мы знали, что рисковали не только собственными жизнями. И тем не менее свадьба подстегнула нас; если бояться санкций, мы никогда ничего не предпримем. А время поджимало, фронт все приближался, уже при следующем наступлении Красная Армия могла прорваться вперед и дойти до наших мест. Тогда эсэсовские части перебросили бы на запад, а перед этим ликвидировали бы всех заключенных. Это было не просто наше предположение, задним числом мы узнали, что по приказу Гиммлера Гёсс запрашивал лагерное начальство, какие нужны средства, чтобы сровнять с землей Биркенау и уничтожить все человеческие следы. По нашему мнению, эти планы можно было расстроить, только проведя совместную акцию с польскими партизанами. Поэтому нам не оставалось ничего другого, кроме как перенести мозговой центр боевой группы за пределы лагеря.

Первые недели Руди ужасно страдал. А потом моя подруга Сари, тоже работавшая у нас в загсе, неожиданно без оглядки влюбилась в него. Это и неудивительно, если учесть, что даже офицеры СС, вплоть до самого коменданта лагеря, не могли устоять перед его шармом. Думаю, была и еще одна причина влюбленности Сари, не так уж и связанная с поведением Руди или его славой сердцееда: в нас за все эти годы скопилось много нерастраченной любви, а свадьба дала ей выход, направив на жениха. Поначалу Руди противился, я заметила, что он начал сторониться Сари, уходил, когда она пыталась приблизиться к нему, и по возможности избегал встречаться с ней взглядами. Он даже притворялся бесчувственным и равнодушным, что ни в коей мере не отпугивало мою подругу, напротив, она ни о ком другом и думать не могла. Долго он не смог противостоять ее попыткам сближения, и в конце концов влечение стало обоюдным. Руди вскоре нашел хороший повод часто появляться в нашей конторе. Он объяснил Кристану, что в знак благодарности раздобыл для нашего загса канистру олифы. Каждую субботу после обеда он приходил в барак с большим бидоном и покрывал олифой необработанные деревянные доски пола. Момент был подходящий, поскольку все начальство — кроме одного караульного — отдыхало. Тем не менее им редко выпадала возможность обменяться нежностями. Лишь изредка Руди удавалось поцеловать мою подругу за дверью или в углу возле шкафа. Мы, работавшие в конторе девушки, делали все, чтобы помочь их счастью. Сари тайком показывала мне любовные стихи, которые он писал ей, и передавала нам всю информацию о военных и политических событиях, которой он с ней делился.

Итак, дело было решенное: мы с Эрнстом Бургером совершаем побег. Вместе со Збышеком Райнохом, работавшим со мной на участке СС. Среди нас должен был быть кто-нибудь, говорящий по-польски, в противном случае шансы на выживание на воле сводились к нулю. От гражданских рабочих мы получили точную информацию о маршруте побега, месте первой явки, тайниках с продовольствием и установлении контакта с партизанами. Мы также выяснили, когда и где СС и полиция особенно массированно будут охотиться за нами. В лазарете раздобыли болеутоляющие и сердечные средства, а также капсулы с ядом на случай, если дело провалится. Проблема была в том, что мы не могли сказать правду даже самым близким друзьям. Для них наш побег должен был стать неожиданностью. Нашим родным тоже грозили репрессии. В лучшем случае мы могли их осторожно подготовить в письмах, которые тайком выносились из лагеря. Возник еще вопрос, кто после нас возглавит боевую группу.

Я сказал: Фримель. Другой австриец, которого мы тоже имели в виду, мне не слишком нравился. Не то чтобы я сомневался в его смелости. Он много рисковал. Но он был капо вещевого склада и катался как сыр в масле. У него была собственная каптерка, забитая бельем. Однажды я постучал к нему, а он сидит ужинает с конторским, который рапорты писал, и двое молоденьких заключенных их обслуживают. Стол просто ломился от яств: жаркое, овощи, печенье, алкоголь, словом, чего только душа пожелает. Заходи, сказал он мне, подставляй шапку. Его великодушие меня возмутило.

— Нет, этот не годится. Остается Руди.

— Согласен, — сказал Эрнст Бургер. — Я поговорю с ним.

За два дня до предполагаемого побега Фримель пришел ко мне.

— Хочу с тобой поговорить, — сказал он, — ты ведь меня еще по Испании знаешь. Мне понятно, какая ответственность на меня ложится, и, честно говоря, у меня двойственные чувства. Раньше я не всегда поступал правильно.

— Не пори чепуху. Мы знаем твою работу здесь, в лагере. Мы доверяем тебе. Ты самый подходящий.

Он немного помолчал, уставившись на носки своих башмаков. Потом поднял голову. Он глядел на меня, но у меня было такое ощущение, что он смотрит сквозь меня в пустоту.

— Хорошо, что я слышу это, пока вы еще здесь.

Ведь не так все было. Он забыл одну мелочь. А именно, я убежал еще до этого. А до меня Альфред Клар, по моей инициативе. Мы были единственными не поляками, которым удался побег из основного лагеря. Клар был застрелен в Варшаве две или три недели спустя немецким патрулем, якобы во время облавы, незадолго до восстания. Но я-то жив.

А он взял да и вычеркнул меня из своей памяти. Недавно я слышал по радио, как он выступал перед школьниками и сказал, что ни одному австрийцу не удалось бежать из Аушвица. Встречаю его вскоре после этого на улице и спрашиваю: что ж ты такую ерунду несешь? Разве я не бежал? Я что, по-твоему, привидение, что ли? А он мне: конечно, но ты ведь еврей. У меня от этого его идиотского ответа давление сразу на сто восемьдесят подскочило, а мне ведь врачи вообще волноваться запретили. Охотнее всего я бы прямо на месте разобрался. Пусть кулаки решат, кто прав, дорогой Герман. Но как бы это выглядело, два старых хрыча, которые колошматят друг друга на улице!