Читать книгу "Еще один шанс... - Роман Злотников"

Октябрь начался как-то нервозно. С одной стороны, все вроде как было в порядке, а с другой, что-то зрело. Вернее, я-то уже знал что. Моя наушная служба работала безотказно, и мне давно было доложено, что Романовы, чье громадное подворье располагалось прямо рядом с Кремлем, у Васильевского спуска, аккурат там, где в Москве моего времени возвышалась громада гостиницы «Россия», пока ее не разобрали на хрен, нечто затевают. Информацию о сем я постарался подкинуть троюродному дядьке Семену, бывшему при отце «ухом и глазом государевым», но, похоже, тот также недаром ел свою краюху, и ему все было известно.

Так что когда однажды утром я услышал треск выстрелов, то довольно быстро выяснилось, что это началась разборка с Романовыми. Как стало ясно, ребята действительно подготовились знатно. Целый штурм пришлось устраивать, сотни стрельцов задействовать. А на самом подворье столько вооруженного народу скопилось, что общая рубка шла больше часа. Да потом еще часа четыре по всяким углам романовских бандитов отлавливали. Впрочем, я этому лишь порадовался. Одной головной болью меньше. В моих пока еще виртуальных проскрипционных списках Романовы шли сразу за Шуйскими… Вот уже тоже подлая семейка. Причем неугомонная. Я тут понаслушался рассказов, как они при молодом Грозном чудили, и понял: как бы там ни ругали Ивана Васильевича, при том что ему пришлось пережить, никаким другим он вырасти просто не мог. Представьте себе, что Шуйские, кстати, по слухам, траванувшие его матушку, Елену Глинскую, довольно толковую тетку, которая, между прочим, провела очень нужную денежную реформу, взяли и разграбили царскую казну. Причем не просто эдак по-тихому растащили, ну там откат, завышенные цены, прикормленные или подставные фирмы на конкурсах, как принято в наше цивилизованное время, а внаглую, белым днем. Вскрыли двери — и вынесли на хрен. Вероятно, потому-то Грозный потом свою казну в Белоозере держал… Так вот, Романовы в этом списке были вторыми. Эти были куда хитрее, но тем и опасны, а гонору в них было ничуть не меньше…

Федор Никитич, реальный лидер рода, вообще слыл на Москве первым щеголем. Местные портные своим клиентам так и говорили, когда свою работу нахваливали: «Ну как на Федоре Никитиче сидит…» Еще там было с полдюжины родов, которые мне, вероятно, придется изрядно проредить. Не столько потому, что мне так уж этого хочется, сколько потому, что они сами не удержатся. Мне же в тысяча шестьсот седьмом, то бишь семь тысяч сто пятнадцатом, всего восемнадцать будет. Ну как такого молоденького царя на прочность не испытать? Вот я и собирался позволить им все это попробовать. А уж затем по факту, так сказать, мятежа и измены… И для остальных будет наглядный урок, который лет на десять — пятнадцать отобьет у боярской верхушки всякое желание ввязываться в заговоры против царя. Хотя от яда мне тогда стоит поберечься. Ну да ничего, побережемся. Я уже начал искать информацию, где сейчас обретаются наиболее крутые спецы по этому направлению…

Следствие прошло быстро, но озвученные обвинения Романовых были не в подготовке мятежа и государственного переворота, а в колдовстве. Ну да царю-батюшке виднее…

А затем батюшка дал прием в честь польского посла Льва Сапеги. Посольство прибыло в Москву еще по осени, до романовского мятежа, и на это зрелище сбежалось посмотреть пол-Москвы. Да что там пол — вся Москва прибежала. Посольство было большое, почти тысяча человек, одежда роскошная, кони убраны золоченой сбруей. Поляки ехали подбоченясь, задорно крутя ус и по-хозяйски поглядывая по сторонам. И только я один знал, что, если мне не удастся убить свою «бабочку», они действительно придут сюда, в Москву, полноправными хозяевами. Правда, ненадолго. Но и за это время успеют нахозяйничать так, что страна будет долго-долго кровью харкать… Впрочем, я всегда исповедовал принцип, что во всем, что происходит со мной, виноват только я сам. Даже если непосредственно какую беду со мной сотворил кто-то другой. Значит, я позволил ему это с собой сделать. Недодумал, недоглядел, недоостерегся, в конце концов, просто не стал достаточно сильным или, наоборот, слишком, не по своим силам, обнаглел… Так что винить поляков в том, что они воспользовались моментом, любезно предоставленным им самими русскими, — глупо. Не хрен было подставляться. Поляки — это просто соседи. С ними то дрались, то мирились, то детей крестили, то посуду били, ну как и положено добрым соседям, которым друг от друга все равно никуда не деться. Лаймы с их высокомерным принципом, что у Англии не бывает постоянных союзников, а есть только постоянные интересы, куда опаснее. И вот у них спесь так уж спесь, куда до них простодушным полякам…

Поляки просидели в Москве до начала весны. А я прошел хорошую школу современной дипломатии под руководством, похоже, одного из самых ловких в сем искусстве людей этого времени — собственного батюшки. Он гонял Сапегу и в хвост и в гриву, то рассыпаясь перед ним в уверениях в своей сердечной дружбе и к королю польскому Сигизмунду III Вазе, и, естественно, к самому другу милому великому канцлеру литовскому Льву Сапеге, то, наоборот, неделями не принимая Сапегу ко двору и веля не давать полякам никакого корма, не пускать их со двора и даже воду продавать им задорого. Однако к концу зимы наконец договорились, и первого марта батя закатил роскошный прощальный пир. На котором удалось блеснуть и мне, поскольку я научил батиных поваров одному хитрому способу особого копчения осетра. Полякам мой осетр пришелся по вкусу (ну еще бы, не раз опробовано не только на их соотечественниках, но и на известных гурманах — французах с итальянцами, и всегда за уши не оттащишь), а Сапега решил поблагодарить меня лично.

— Угодил же ты, царевич, нам, угодил! — смеясь, воскликнул он, когда батюшка пояснил, что сии осетры приготовлены по «придуманному» мною рецепту, и, спесиво подбоченясь, спросил: — А чем я тебе угодить могу?

Я улыбнулся. На нечто подобное я и рассчитывал. У меня даже ловушка для него подготовлена была. Не то чтобы я так уж нуждался в том, что хотел попросить, существовали способы добыть это и по-другому, но почему бы не воспользоваться тем, что само в руки идет?

— Слыхал я, — вкрадчиво начал я, — что лучше коней под лыцарей, от пяток до макушки в железо одетых, чем в Речи Посполитой, во всем белом свете более нигде нет.

Сапега приосанился:

— То так, царевич.

Опа, а рыбка-то уже поклевку делает. Ну-ну, двинем дальше.

— А скажи мне, великий боярин, у кого во всей Речи Посполитой самые лучшие кони?

Сапега гордо вскинул голову:

— Так то всем известно — у меня! Моя гусарская хоругвь — самыми добрыми конями во всем Войске польском славится. Не так ли? — возвысил он голос.

Остальные сидевшие за столами поляки дружно загудели, подтверждая его слова. Я мысленно усмехнулся. Что ж, рыбка заглотала крючок. Осталось лишь подсечь… Я эдак тяжело-простодушно вздохнул:

— Везет тебе, великий боярин, а у меня тоже сотоварищи воинские есть, а кони у них хоть и славные, да только все говорят, что вашим польским не чета…

Действительно, кроме царской школы отец по осени завел мне рынд из детишек самых родовитых бояр — Скопиных-Шуйских, Воротынских, Голицыных, Лыковых-Оболенских, Шереметевых. Я так понял, что батюшка посчитал, что я слишком уж увлекся дружбой со школьными отроками, кои все были из совсем уж худородных, а опираться мне, по его расчетам, так и так придется на высшее боярство. Вот он таким хитрым образом и создал некий противовес. Ну и мои одиночные вылазки (то есть с Немым татем, конечно) в Москву и окрестности, за кои он меня поругивал, ему также очень не нравились. И он таким образом просто принудил меня брать с собой охрану. Потому как если бы я все-таки сбежал, уже теперь от рынд, то по всем канонам и правилам им из-за этого был бы великий срам и бесчестие. Ну и как мне в таком случае дальше было бы с ними жить?