Читать книгу "Стратегический взгляд. Америка и глобальный кризис - Збигнев Бжезинский"

2. Расширенный и более энергичный Запад

Приведённые выше рассуждения об «угасающем Западе» и «гибели «Американской мечты»» не стоит считать исторической неизбежностью. Возрождение динамизма американской внутренней экономики вполне вероятно, и Америка в целенаправленном сотрудничестве с Европой может образовать расширенный и более энергичный Запад. Отправной точкой для подобной долгосрочной стратегии будет осознание исторического факта, что Европа по сей день остается «незавершённой». И так будет до тех пор, пока Запад, проявив стратегическую трезвость и благоразумие, не примет Турцию на более равных условиях и не приобщит Россию как в политическом, так и в экономическом отношении. Расширенный Запад послужит стабилизатором для меняющейся Евразии и сможет возродить собственное историческое наследие.

Разделительная линия между Европой и Россией с Турцией всего лишь географическая абстракция. Ни река Буг (отделяющая Польшу от Беларуси), ни Прут (по которому проходит граница между Румынией и Украиной), ни Нарва (разделяющая Эстонию и Россию) не выполняют роли географических или культурных рубежей европейского востока. Равно как не выполняют этой роли и расположенные в самом сердце России Уральские горы, по которым, как пишут все учебники географии, проходит граница Европы и Азии. Ещё хуже с этой ролью справляется пролив Босфор, соединяющий Средиземное и Черное моря, хотя разделенный узкой полоской воды Стамбул считается расположенным одной частью в Европе, другой (как и основная территории страны) — в Азии.

Ещё бóльшую путаницу вносят традиционные представления о культурных границах Европы. По образу жизни, архитектуре и социальному укладу дальневосточный Владивосток оказывается куда более европейским, чем Казань (столица Татарстана), расположенная за тысячи миль от Владивостока в «европейской» части Российской Федерации. Столица Турции Анкара, находящаяся на Анатолийском плато, а значит, с географической точки зрения в Азии, не менее европейский город, чем столица Армении Ереван, построенный более чем на полтысячи миль восточнее, однако официально принадлежащий Европе.

В конечном итоге Россию и Турцию (в меньшей степени) отделяет от Европы не география и не образ жизни, а скорее не поддающееся точному определению несоответствие отличительным политическим и культурным особенностям современного постимперского Запада. Ему присуще сочетание остаточной духовности и философских принципов (особенно тех, что отстаивают неприкосновенность личности), а также повсеместно принятого понятия гражданских прав, закрепленного в явной приверженности власти закона в конституционных демократических государствах. Россия разделяет эти ценности на словах, однако в политическом строе они не отражены, тогда как Турция уже активно применяет на практике. Обе страны безапелляционно заявляют о своей культурной и социальной «европеизации». Обе сводят к минимуму остатки своего когда-то более очевидного восточного деспотизма. Турки упирают на институционализированное отделение религии от государства в своей модернизированной и всё более демократической стране. Россияне подчеркивают, что Российская империя целенаправленно европеизировалась ещё со времен Петра I, а коммунистический период — это скорее отклонение, и традиции русского православия неотделимы от европейского христианства.

Тем не менее Россия и Турция действительно, пусть и по-разному, выступают наследницами своего самобытного имперского прошлого, которое сплетается с их современной «европеизацией». Обе страны побывали на вершине славы отдельно от Европы (и зачастую в противовес ей). Обе пережили падение с этой вершины. В XIX веке Турцию прозвали «больным Европы». В XX веке Россию воспринимали так же дважды — первый раз перед Октябрьской революцией, затем после падения советского коммунистического строя. Обе страны отреклись от своего имперского прошлого, однако полностью стереть его ни из геополитических амбиций, ни из исторического сознания, несмотря на целенаправленное и упорное переосмысление себя, им не удается.

На протяжении XX века Турция больше преуспела в преобразовании, чем коммунистическая Россия. Масштабные реформы Ататюрка, обрушенные на страну в 1924 году (через три года после провозглашения её постимперским государством), повлекли за собой радикальные и на редкость удачные перемены. Турция отказалась от своих арабо-исламских корней, одним махом перешла с арабского алфавита на латиницу, выдворила религиозные элементы из государственных учреждений и даже сменила манеру одеваться. В дальнейшие десятилетия она последовательно и целеустремленно институционализировала растущую демократию в государстве, за которым прочно закрепился светский статус.

В отличие от России Турция никогда не впадала ни в манихейские страсти по истреблению собственного народа, ни в тоталитаризм. Амбициозная националистическая мистика Ататюрка будоражила умы пылкой турецкой молодежи сама по себе, а не вбивалась с помощью продолжительного бесчеловечного террора. Турция не строила гулаговских лагерей и не провозглашала свои внутренние преобразования универсально применимыми и исторически неизбежными. Турецкий эксперимент не отличался такими глобальными притязаниями, как советский, однако в рамках своей страны оказался более плодотворным.

Немаловажно также то, что Турция сумела отказаться от своих имперских амбиций и перенаправить силы на внутреннюю социальную модернизацию. Ата-тюрком, твердой рукой её внедрявшим, двигал исторический расчет, в котором средства соответствовали целям, тем самым позволяя избежать сталинских бесчинств, коренящихся в ленинской утопичности и универсализме. Этот же расчет помог Турции на удивление реалистично принять свой новый постимперский статус — особенно по сравнению с Россией, где в высших кругах ещё кое-где жива ностальгия по потерянной многонациональной империи.

Последние два десятилетия Турция уверенно шагала вперед по пути консолидации по-настоящему работоспособной конституционной демократии, движимая желанием вступить в Евросоюз, куда её пригласили ещё несколько десятилетий назад, но лишь при условии соответствия европейским демократическим стандартам. Однако, что гораздо важнее, планомерная государственная демократизация отражала постепенное распространение демократических принципов на бытовом уровне. И хотя демократия в Турции ещё недостаточно окрепла, особенно в области свободы печати, одно то, что турецким военным пришлось считаться с результатами выборов и неприятными для них конституционными изменениями, свидетельствует о жизнеспособности формирующейся турецкой демократии. В этом отношении Турция определенно опережает Россию.

Демократический процесс в Турции невозможен без дальнейшей секуляризации. Поскольку Ататюрк в 1924 году начал отделение церкви от государства сверху, многие европейцы и даже турки опасаются, что вызванная запуском и последующим ускорением демократизации в последние десятилетия политическая открытость приведет к всплеску крайних проявлений главенства религии в общественной сфере и даже к превосходству религиозного самосознания над национальным. Однако ничего подобного, по крайней мере пока, не происходит, и по некоторым признакам крепнущая турецкая демократия постепенно снижает привлекательность религиозного фундаментализма. Так, например, согласно исследованию одного турецкого университета, за период с 1999 по 2009 год процент народных голосов за принятие законов шариата снизился с 25% до 10%. Укрепление связей с Европой, вероятнее всего, послужит дальнейшему общественному признанию Турции как светского государства.