Читать книгу "Любимая игра - Леонард Коэн"

– Для любви, – поправил Бривман.

– И ненавидел меня за перестилание постели и за то, что передвинула нас туда, откуда видно деревья, и за то, что спрятала уродливый старый стол, потому что все это означало, что мы не можем просто терпеть мерзость, мы должны к ней приспособиться.

– Да.

Он нащупал ее руку.

– И ты меня по-настоящему ненавидел, потому что я тебя тащила во все это, а ты был бы свободен один, когда через несколько часов утро, а снаружи стоит машина…

Боже, подумал он, поворачиваясь к ней и закрывая ей глаза на все, что он помнил о ней, она все понимает.

3

Мисс МакТэвиш, высокая мужеподобная выпускница Брин-Мора[78]двадцать первого года, тайно считала себя единственным человеком в Америке, действительно понимающим поэзию Джерарда Мэнли Хопкинса[79].

Она также считала, что университетский мир не достоин истинного Хопкинса, и потому с такой неохотой обсуждает ее теории. Из-за того же превосходства она держалась подальше от университетов. Она не желала участвовать в заговоре педантов против Жизни и Искусства.

То же превосходство, а равно нелепый нос уберегли ее от брака. Она знала, что мужчина достаточно сильный, страстный и веселый, чтобы связаться с ней, оказался бы неспособен к семейной жизни, поскольку, вероятнее всего, уже посвятил себя монастырю или альпинизму.

Свою страсть она придерживала для стихов, которые читала в классе. Даже самые циничные ученики понимали, что происходит нечто важное в те моменты, когда она словно забывает об аудитории. Шелл слушала, словно апостол, осознавая, что стихи тем прекраснее, раз у мисс МакТэвиш такой смешной нос.

Мисс МакТэвиш нравилось считать своим личным домом неоготическую библиотеку. По пути к картотеке она плыла над склоненными головами, словно хозяйка, председательствующая на банкете.

Однажды вечером, стоя под высокими витражами, она сказала Шелл нечто очень странное. Рисунки на стекле были неразличимы, видны лишь резные свинцовые рамы. В большую тихую комнату проникал такой свет, словно прозрачным фильтром служило само красное дерево. Стояла зима, и Шелл казалось, будто падает снег, но уверена она не была, поскольку полдня не выходила наружу.

– Я за тобой наблюдала, Шелл. Ты единственный аристократ, какого я когда-либо встречала. – Она задохнулась. – Я люблю тебя, потому что хотела быть как ты, – это все, чего я вообще хотела.

Шелл протянула руку, словно у нее на глазах кого-то ранили. Мисс МакТэвиш мгновенно подавила это саморазоблачение, сжала протянутую руку Шелл и официально ее потрясла, словно их только что познакомили. Обе несколько раз слегка поклонились, и со стороны могло показаться, что они сейчас начнут менуэт. До них обеих дошло, как они выглядят, и они с облегчением рассмеялись.

Шел снег. Они без слов договорились прогуляться. Позади четырехугольного двора темнели сосны, высокие и прямые, как окна в библиотеке, снежными уступами на ветвях они выделялись в ночи, словно ряды восставших рыбьих остовов.

Шелл чувствовала себя, словно в музее скелетов. У нее совсем не было ощущения, что она снаружи, – ей чудилось, что она попала в мрачную пристройку к библиотеке. И она уже призывала все ресурсы сострадания, которыми, она понимала, придется воспользоваться.

Мисс МакТэвиш насвистывала партию из квартета.

Квартет окончился резким вздохом.

– Я так никогда не поступала.

Пока ее целовали в губы, Шелл стояла неподвижно, уловив в дыхании учительницы мужской запах алкоголя. Она пыталась вникнуть в происходящее, пробиться к настоящему лесу, который проезжала с отцом, но не получалось.

– Ха-ха, – закричала мисс МакТэвиш, навзничь валясь в снег. – Я храбрая. Я очень храбрая.

Шелл ей верила. Вот человек, нарочно швырнувший себя в снег, унизивший себя. Она, должно быть, храбра, как храбры монашки с плетками и пьяные матросы в шторм. Люди, уходящие в одиночество, попрошайки, святые взывают к тем, кого оставили позади, и вопли эти благороднее, чем победные крики генералов. Она поняла это по книгам и по своему дому.

Неподалеку была грунтовка. Свет фар одинокой машины прорйзался сквозь деревья, исчез и оставил женщину и девочку, восстановив их ощущение внешнего мира, мира контроля, который, как уже знала Шелл, сконструирован так, чтобы противостоять замечательному.

Мисс МакТэвиш ухитрилась почти целиком утопнуть в сугробе. Шелл помогла ей выбраться. Они стояли лицом к лицу, как в библиотеке. Шелл понимала, что учительница предпочла бы сейчас оказаться там, без всяких признаний и поцелуя.

– Думаю, ты достаточно взрослая, чтобы ничего не говорить.

Бривман удивился, узнав, что Шелл переписывается с ней до сих пор.

– Один-два раза в год, – сказала Шелл.

– Зачем?

– Все оставшееся время в школе я пыталась ее убедить, что она не уничтожила себя в моих глазах, что она осталась обычным и горячо любимым преподавателем английского.

– Я встречал такую тиранию.

– Ты позволишь послать ей твою книгу?

– Если твое представление о милосердии – сделать так, чтобы знаток Хопкинса умер со скуки.

– Это не для нее.

– Ты выплатишь свой долг…

– Да.

– …став тем, чем она хотела, чтобы ты стала.

– В некотором роде. У меня есть король.

– Мгмм.

Она его не убедила.

4

В девятнадцать лет Шелл вышла замуж за Гордона Ритчи Симса. Как отмечалось в объявлении «Нью-Йорк Таймс», он был студентом выпускного курса Эмхерста, а она – первокурсницей Смита[80].

Шафером был сосед Гордона по комнате, набожный прихожанин англиканской церкви, чья банкирская семья имела еврейские корни. Он сам был наполовину влюблен в Шелл и мечтал как раз о такой жене, что поручилась бы за его ассимиляцию и зацементировала ее.