Читать книгу "Присутствие. Дурнушка. История одной жизни. Ты мне больше не нужна - Артур Миллер"

— Это похоже на логово леопарда, — тяжело выдохнул он. — Мы видели такое однажды в Африке, я и моя жена. Леопарды очень любят прятаться, залезают в самую гущу колючих зарослей вроде этих.

Растащив густые заросли эвкалипта, они увидели большой бак, отгороженный от солнца несколькими меньшими по объему баками, соединенными один с другим шлангами. Какие-то из шлангов, что раньше тянулись к другим бакам, просто болтались в воздухе, обрубленные. Сам аппарат возвышался над всем подобно божеству с руками-змеями, как показалось Левину, как некое существо, безмолвно требующее, чтобы его узнали. И еще он оказался гораздо грандиознее, нежели представлялся на первый взгляд, футов, наверное, двадцати в высоту и восьми или десяти в поперечнике.

— Господи Иисусе! Он действительно всерьез взялся за дело! Это ж надо было тащить все это сюда!

— Интересно было бы выяснить, пустил ли он его в ход, — ответил Питеру Левин.

Питер повернулся к Октавусу и спросил его по-креольски, работал когда-нибудь этот куб или нет. Старик тяжко вздохнул и опустился на пенек. Питер легко уселся на землю и стал переводить, что он говорит. Левин присел на корточки и откинулся назад. Голос старика звучал хрипло, надтреснуто.

Мистер Даглас запустил перегонный куб, а Октавус и еще трое насекали сосны и собирали смолу. Вспомнил он и Винсента, негра с Ямайки, один день тот наблюдал за работой и больше здесь не появлялся. Они начали получать скипидар — чудо, истекающее прямо из сосен, — и из первой же перегонки каждый получил по литру продукта на память, затем продукцию начали бочками возить в порт. Сюда потянулись больные, но им нечем было платить за скипидар, и мистер Даглас раздавал по кружке для лечения разных недомоганий, от болей в животе или кожных болезней и болячек во рту, а еще для лечения детей. Потянулись целые толпы жаждущих вылечиться от недугов. Даглас даже осматривал их, прямо как доктор, а его жена была вроде как медсестрой. «Некоторые расплачивались кусками баранины или бобами со своих огородов, но, как я понимаю, ему нужно было получать больше денег, чтобы аппарат продолжал работать, — говорил Октавус. — У моих родственников когда-то был магазин, так что я знаю, как вести бизнес. Вот мистер Даглас и отправился в порт, в банк, и те прислали людей посмотреть на эту штуку, но те заявили, что это не тот сорт сосен и что они ничего ему не дадут».

— Так мы проработали месяцев пять или шесть, — продолжал Октавус. — Однажды утром, когда мы только начали перегонку, он вышел к нам и велел все остановить и сказал, что у него больше нет денег, чтобы нам платить. Мы сели и стали обсуждать услышанное, но никто не мог ничего придумать, и мы ушли отсюда и больше никогда не возвращались. Но я-то живу поблизости, каждые несколько дней я забегал посмотреть, что тут происходит, может, он решил снова запустить машину. И вот однажды утром я увидел: он стоит согнувшись перед большим баком. Молится? Но он не двигался. Я тронул его, он поднял на меня глаза, и лицо у него было — одни кости. А его жена, надо сказать, рука у нее здорово распухла, она уехала обратно в Штаты — на операцию, и детей забрала с собой, и больше мы ее тут не видели. Даглас взял меня за руку, и мы с ним сели на землю и долго так сидели. Он очень хорошо говорил по-креольски, я все хорошо запомнил. Он сказал, что умирает, и поблагодарил меня за работу — я никогда не бездельничал и к тому же отвечал за работу остальных, понимаете. И еще он сказал, что теперь я буду владельцем этого, и передал мне бумаги, достав их из кармана рубашки, но я не мог их прочитать, они были на английском. Но наш священник смог их прочитать, и там было сказано, что я наследник. Но где мне было взять денег, чтобы платить рабочим?

— Это было в последний раз, когда ты его видел? — спросил Питер.

— Нет, через немного времени я пошел к нему домой, поглядеть, как он там живет. Я знал, что он сильно болеет, и он был там один, а одна здешняя старуха приносила ему козье молоко и прочее. Он был рад еще раз меня увидеть и взял меня за руку, а потом написал несколько слов на бумаге и отдал ее мне. Я и теперь храню ее, и больше его живым я не видел.

Он сунул руку под мышку, где у него болтался потрепанный мешок из козлиной шкуры, и достал оттуда пожелтевший обрывок бумаги — лист из именного блокнота с фамилией Дагласа, изящно напечатанной вверху. Питер прочел написанное и протянул листок Левину. «Если идея ускользает, пусть ускользает. Но если можешь ее удержать, удержи, и однажды она, несомненно, поможет тебе подняться». Ниже стояла подпись: Даглас Браун.

Питер пристально смотрел на старика и спросил:

— Что за идею он имел в виду?

Левин уловил в его голосе какую-то тоскливую нотку.

Голова у старика была немного угловатая, как колода; когда-то он, видимо, был очень силен. Он мрачно покачал головой:

— Не знаю. Так никогда и не понял. Эти баки…

Он замолчал, повернулся к бакам и долго смотрел на них, кажется, пытаясь свести воедино свои мысли. Левин подумал, что все это, видимо, представляется ему сном — после стольких-то лет! Старик между тем собрался было заговорить, но раздумал. Помотал головой, поморгал, и Левин подумал: «А теперь все это канет в прошлое, в забвенье, вся та жизнь, все те заботы и устремления, все те надежды, все это непонятное и несообразное».

Когда они возвращались к дороге, Левин заметил блеснувший в зарослях болт. Он поднял его и сунул себе в карман, удивляясь, что это за металл, если он сохранил блеск, несмотря на прошедшие годы. Забравшись в кабину грузовика, он заметил: старик был явно тронут всей этой сценой и теперь выглядит очень удовлетворенным.

— Он выглядит более довольным и счастливым, — заметил он.

— Ну, он же передал все заботы нам, — ответил Питер.

Не пропуская ни одной выбоины, качаясь и переваливаясь на рессорах, «лендровер» продвигался вниз по склону разоренной горы, дизель взревывал и скрежетал, протестуя против безумных ям и ухабов в почти исчезнувшем дорожном покрытии. Глядя в окно, Левин сказал:

— Они тут весь ландшафт уничтожили. Никогда бы не поверил, что такое возможно. А здесь ведь, знаете, была очень приличная дорога.

Питер только кивнул в ответ. Его молчание, как теперь понял Левин, было чем-то вроде траура по чему-то гораздо более значительному, чем его собственная жизнь; вся страна была обуяна поражающей всех и вся удушающей жадностью, невыразимой и невыносимой, особенно перед лицом его полной беспомощности и невозможности что-то здесь изменить. Левин тоже молчал, вспоминая снова, как его тогдашний приезд сюда свел его с Винсентом, мертвым теперь Винсентом, потом вспомнил миссис Пэт, потом Адель, которой в тот вечер рассказал об их авантюрной поездке, вспомнил даже о том, как они вновь обрели собственные тела и собственную страсть, лежа в широких полосах лунного света, приникающего в их номер в отеле, и ему снова показалась совершенно невыносимой мысль о том, что ее больше нет и никогда больше не будет. Они тогда были настоящими гигантами в постели, из-под простыней торчали четыре ноги. Как ему это тогда нравилось — полностью полагаться на ее тело, он чувствовал себя таким маленьким, лежа на ней. Больше этого нет. Наклоняясь и валясь с боку на бок, зажатый между дверцей и плечом Питера, он ощущал безжалостность своего теперешнего одиночества, и это его удивляло. Дагласа, как он теперь понимал, довели до безумия его надежды. Надежды на эту гору, которую уже тогда, тридцать лет назад, раздевали догола, лишали жизни, превращали в мертвый камень. И кто теперь в состоянии оценить возвышенность этих его надежд, его высокий порыв? Или это были просто иллюзии? А что вообще не иллюзия? Оказавшись в этих горах, Левин еще раз нашел подтверждение своей догадке: неловкий, неуклюжий Даглас, видимо, нарушил какой-то почти священный запрет, попытавшись превратить жизнь человека с Мэдисон-авеню в нечто значимое, но не знал, как это сделать. Разве что решившись на такое вот абсурдное предприятие. «И наверное, именно поэтому его образ — даже после столь короткого с ним знакомства — остался у меня в памяти», — подумалось Левину. И теперь ему никогда от этого не избавиться, даже если он лишь отчасти понимает возникшую между ними связь.