Читать книгу "Роскошь - Виктор Ерофеев"

Секунду Игорь помедлил и вдруг решительно сорвал с себя кремовый плащ и швырнул тому прямо в лицо. Мужик схватил плащ обеими руками и, отпрыгнув назад, тут же принялся натягивать на себя обнову.

— Конечно, великоват… но ничего, ничего, — бормотал он, застегивая пуговицы. — В руке нести неудобно…

Из толпы отделилась «скорая помощь», мягко, бесшумно покатила она и, только когда набрала скорость, завизжала протяжно, припадочно, на весь город. Милиционеры сгоняли людей с проезжей части, машины еще не пускали, замеряли тормозной путь; губили таксиста. Заскучавшие водители время от времени зажигали слепящие фары и сигналили назойливо, подгоняя милицию — трагедия трагедией, но всем не терпелось вернуться домой, было поздно.

Мужик медлил уходить: не то еще чем поживиться хотел, не то имел другие намерения. Игорь посмотрел на него:

— Ты чего ждешь?

— Эх, жизнь хреновая! — вздохнул несчастный грабитель, хлопая по пустым накладным карманам необъятного плаща. У него был обескураженный вид…

Да он просто не сообразил, что же, собственно, произошло, и терялся в догадках, и хотел, наконец, знать! О, это ничуть не удивительно, напротив, это наша национальная особенность, отличительный знак, по которой распознается русский человек с той же легкостью, с какой беспомощность перед буквой «р» выдает француза, — мучительная жажда определенности. Отсюда ведь и проистекает наша известная любовь к тягуче-интимным выяснениям отношений с кем угодно: с женой, с властью, с народом, с Европой, с теплым течением Гольфстрим, с американским джазом, с русской классической литературой и непременно с Республикой Чад. Иные выяснения затягиваются на целые исторические периоды, от одного оледенения Земли до другого… так что скромные позывы мужика заслуживали к себе снисхождения.

— А как это ты ее под таксиста угораздил? — попробовал закинуть он удочку. Святая простота!

— Ты… ты… ты… — стал таращить глаза Игорь. Он не нашел слово — он кинулся на обидчика. Тот хотел отскочить в сторону, но запутался в полах плаща и упал на асфальт. Шляпа соскочила с головы.

— Я буду кричать! — испуганным голосом предупредил мужик и напомнил: — Я живучий.

Поеживаясь от негодования и гадливости, Игорь осторожно потрогал его тупым носком ботинка, словно убеждаясь в его реальности, а затем, примерясь, хорошенько пнул ногой в бок.

— Больно! — вскрикнул мужик встревоженно. Расходившиеся зеваки останавливались, оглядываясь на них. К ним могли подойти.

— Вот мразь… — выдохнул из себя Игорь, отходя от грабителя.

Мужик вскочил на ноги, подобрал, озираясь, шляпу и побежал в сторону шоссе.

Он исчез в темноте, будто вовсе его и не было.

В изнеможении Игорь плюхнулся на сиденье машины и захлопнул дверцу. Наступила тишина…

В машине тонко пахло духами.

И тотчас же, в одно мгновенье, запах помог воссоздать цепь сменяющих друг друга видений: мертвую Наденьку со свернутой челюстью, черную бесящуюся тушу таксиста, кокарду старшины, неугомонную толпу, лес ног, деятельного биолога, склоняющегося над ней, чтобы закрыть глаза… Над всем, над всем этим довлел торжествующий, приторный запах парижских духов, по поводу исчезновения которых еще предстоял разговор с подозрительной, сумрачной Танькой, за чьей спиной вырастали и разрастались в гневе самодержавные подбородки тестя; вся машина пропахла духами. Он поднес руки к лицу: от них разило духами, и от его пиджака, и от сиденья, где сидела она, разило. Запах был таким невыносимым, отвратительным, неискоренимым, что неожиданно он осознал совершенно отчетливо: «живучий» мужик — всего лишь робкое и неудачное воплощение этого запаха в человеческом облике, и ничего больше! — причем настолько неудачное, что можно просто обхохотаться, и его уже начинало трясти от беззвучного смеха, когда ему в лицо заглянуло смеющееся личико Наденьки, чистенькое, гладкокожее, навсегда дорогое, зовущее на юг, в Бахчисарай, к глупым малосольным поцелуям… Он уронил голову на руль и разрыдался глухими лающими рыданьями. «Наденька, радость моя…» — бормотали исковерканные плачем губы.

— Я бессмертна, — шепнула она ему в самое ушко.

1973 год

Виктор Владимирович Ерофеев

Коровы и божьи коровки

«В частной жизни людей Джим больше всего любил моменты расставаний; его бесконечно пленяли размытые слезами вокзальные лица, невнятные прощальные бормотания и судорожные поцелуи, от которых немеют губы, иерихонский рев взлетающих самолетов и мягкая поступь отправленного состава, дрожание машущей руки, осенняя меланхолия любовных разрывов, святая непорочность брошенных жен и вдов, тишина опустевших домов… Напротив, приезды, встречи, восторженные писки, возвращения неизменно разочаровывали его, вызывали неприятные ассоциации с тяжелой жирной пищей: с супом харчо или с пловом, чреватым мутной отрыжкой…»

из служебной характеристики

Встреча была назначена на одиннадцать часов сорок четыре минуты местного (московского) времени восьмого января.

О том, как произошло назначение, можно строить лишь самые произвольные, фантастические предположения, ибо деятельность инстанций, организовавших встречу или во всяком случае любезно допустивших ее, не поддается проверке… Была ли она предметом широкой дискуссии? Вотировалась ли на коллегии? Проводилась ли в рамках какой-либо массовой кампании, затрагивающей целый пласт населения, или же осуществлялась в рамках сугубо индивидуальной судьбы? — Все эти вопросы останутся без ответа.

Шла чудовищная инфляция божьих коровок.

Он шагнул на эскалатор, и по тому, как уверенно, буднично, машинально шагнул, было ясно, что он знаком с эскалатором с детства, с пеленок и еще того раньше: со времен материнской беременности, что владеет безукоризненно всеми правилами общения с ним, назубок выучил ритм его движения, и этот ритм застрял в мозгу навсегда, так что силу рывка, с которым лестница подхватит его и потащит на себе, он предчувствовал с точностью, граничащей для непосвященного с ясновидением.

Перед эскалатором робкий провинциал с открытым настежь лицом, за которым видна душа, взволнованно бьющая крыльями, и капитальный твидовый интурист, вооруженный японскими камерами, становятся братьями. Остановившись как вкопанные, братья склоняются над коричневой массой, бесшумно и зловеще струящейся из-под железной гребенки, — дух захватывает! — а потом отчаянно, судорожно, с неловкими, извиняющимися улыбками впрыгивают — будь что будет! — на настил, тотчас же рукою впиваясь в резиновый поручень, как в спасательный круг, — кажется, успешно! — однако не успевают они отдышаться, как настил начинает дробиться, ломаться под ногами, словно вафля или пейзаж на холсте кубиста, они снова в ужасе смотрят под ноги, оказавшись на новорожденной ступеньке лишь надежной половинкой каблука; после чего от проклятой лестницы они готовы ждать самых невероятных подвохов и подлостей, а равнодушный эскалатор забавляется тем, что гонит поручни чуть быстрее, чем движется сам, отчего неопытная рука уезжает все дальше от туловища, пока или вовсе не оторвется от него, или не догадается перехватить поручень; на раздумья и манипуляции уходит время, и вот уже приближается неизбежный конец — новая железная гребенка, под которую убегает настил, но под которую может убежать и нога, а вместе с ней и другие члены, и японские камеры, и картонки из «Детского мира», и потому нужно как можно выше поднять ногу — хорошо бы, конечно, поднять обе ноги, но с гневом казенных законов гравитации, к сожалению, тоже приходится считаться, — и с поднятой ногой проехать последние секунды, затем зажмуриться и прыгнуть, однако прыжок почему-то откладывается на самый критический момент, когда удачно прыгнуть нет никакой возможности, так что незадачливый провинциал с расстроенным интуристом сходят с эскалатора: один — недосчитавшись ступни, другой — с оторванной ногой, обутой в удивительно доброкачественный ботинок. На такие мелочи никто не обращает внимания, но о смертных исходах сообщают московские газеты…