Читать книгу "Апсихе - Эльжбета Латенайте"

Чистейшие небеса простираются над дворцами и замками. Там, где корольки плюются друг в друга монаршей слюной, сосут кусочки сахара и пинают лакеев и благородных белошерстных собак.

Чем еще корольки были заняты целыми днями?

Исподтишка резали струны дворцовых роялей, потому что им надоедала музыка все новых и новых приглашенных композиторов и музыкантов, звучавшая целыми днями. Когда исполнители, которые должны были играть друг за другом в определенные часы, находили испорченный инструмент, они только радовались и, охваченные вдохновением, отправлялись по своим настоящим, с музыкой никак не связанным, путям.

Перед сном уставшие корольки должны были вытряхнуть из постели лепестки цветов от почитателей, которые им за день приносила прислуга.

Корольки не умели смеяться в голос. Только, брызжа слюной, фырчали, кряхтели и булькали.

Кое-что королькам очень не нравилось. Подлипалы. Те, кто выказывают неприкрытое подобострастие, кто декларируют свою ничтожность перед лицом их мощного сияния, но не дают и не дарят ничего, чем бы не обладали или не получили раньше.

И еще одна странная вещь случалась с корольками: у них очень болели глаза. Непрерывно. Тому не было никаких понятных причин, ведь за ними тщательно следили целыми днями, кроме того, раз в полмесяца их осматривали лучшие врачи. Но боль была такой сильной, что корольки весь день часто моргали и терли красные глаза руками. И совсем не могли долго и спокойно смотреть на людей, выступления или просто играть с открытыми глазами. Боль в глазах не прекращалась даже во время сна, веки подрагивали, и корольки, измученные этой болью, всю ночь ворочались с боку на бок.

Раз в три недели на за́мковой площади резали животных — был так называемый День боев. Это большой и любимый в стране праздник, на который съезжалось множество участников и зевак. Со всей страны свозили самых лютых зверей и птиц. Бои в манеже продолжались до тех пор, пока кто-то один не выдерживал.

Корольки, достигшие семилетнего возраста, должны были участвовать, так как традиции страны гласили, что настоящим монархам с детства следует воспитывать в себе хладнокровие, силу и азарт. Но корольки, активные, находчивые и юркие во всем остальном, тут совсем теряли присутствие духа. Их рассаживали на балконе на общей скамье из желтого камня и приносили им по большому стакану клюквенного киселя. Сидели они далековато от балконной ограды, а звери бились внизу, поэтому им приходилось тянуть шею. Никто особенно не присматривал за корольками и не проверял, хорошо ли им оттуда видно, а они никогда не жаловались, не просили, чтобы их посадили поближе к каменному ограждению или чтобы скамью сделали повыше. Сидели тихо, не болтали и не вертелись. Не оставалось и следа от их привычного дурачества, брызганья слюной и фырканья. Они не притворялись пьяными, не искали, какой бы музыкальный инструмент испортить. Они почти ничем не занимались, не смотрели ни в небо (это, кстати, было запрещено, потому что когда наблюдаешь за облаками, можно забыться и унестись мыслями в другое место), ни друг на друга.

Их внимание приковывало росшее в левом углу балкона широколиственное дерево, чуть повыше, чем куст, но с крупными длинными ветвями. Декоративный, специально для дворца полученный, от скрещивания двух особенных и очень разных растений вид с необычной формой листьев. Но не само дерево притягивало и удерживало внимание корольков, едва те через силу притаскивались посмотреть на бои, — кое-где на ветках были фигурки — побольше и поменьше — из разноцветного дерева. Корольки, держа обеими руками по стакану с клюквенным киселем, подносили его ко рту и поверх края стакана, с грустью, не отрываясь смотрели на большеносых человечков, которые, согнувшись и упершись локтями в колени, сидели, свесив вниз узкие голые блестящие ступни. У всех брови капризно и изящно приподняты вверх, у всех тонкие, сжатые, растянутые губы.

Заканчивались ли бои, происходившие внизу, быстро или затягивались настолько, что насельникам замка надо было подавать второй обед, корольки все время только пили кисель и смотрели на человечков, сидящих на ветках. Едва только звучала сирена, оповещавшая о завершении Дня боев, тут же слезали со скамьи и один за другим неслись с балкона назад в замок.

Если битвы были очень кровавыми, плыл запах крови. Корольки утыкались носом в стаканы с киселем и часто дышали, втягивая аромат клюквы, только чтобы не почувствовать запах крови.

Они не знали, как понять этот дурман, что он говорит, не могли представить себе, что похожий запах и его источник бьется тут же, в них самих. Для них это была нераскрытая и необъяснимая тайна. Поэтому они никак не могли признать, что в них течет такая же кровь и что они сами могут издавать запах, от которого трусливо прячутся в клюкве.

Животные не знали, что те, кто наблюдают за ними, — люди. Животными, одуревшими от боли, от ярости, воспитанной в них их опекунами, шума, шедшего со всех сторон, доносящегося и со стен замка, и с неподалеку выступающих скал, руководило одно-единственное желание — жажда вернуть себе вырванную с мясом кровь, выпить кровь своего противника. А трибуны, по кругу опоясывающие манеж, и люди были для них лишь некими существами, издающими множество подвижных, текучих и изменчивых запахов опасности. Интересно, каким сочетанием звуков они назвали бы то, что человек называет человеком?

Однажды в День боев произошло то, что на все времена изменило взгляд корольков, пусть неясный и туманный, на происходившее за каменной оградой балкона. Взгляд на то, от чего они, по тропинкам своих ноздрей, бежали в стакан с клюквенным киселем, а по тропинкам глаз — на дерево, к цветным человечкам. Произошло то, что изменило посюпорный взгляд на манеж и бои животных не только корольков, но и тысяч зрителей.

В тот день были намечены три боя: петушиный, затем собачий бой и последний — между волками.

Как ни странно, петушиный бой был самым яростным и сильнее всего разжигал страсти на трибунах. Обоих петухов кормили семенами особого дерева, растущего в океане на глубине в пару километров, смешанными со щепоткой пчелиного хлеба. Это с первого взгляда невинное сочетание было необыкновенно мощным, его любили давать, когда выращивали боевых петухов. Птицы, с первых дней получавшие эту смесь, были гораздо выносливее и даже крупнее обычных. Они могли не спать всю ночь напролет (им хватало всего пары минут отдыха), зато испытывали постоянную тревогу, которая их подгоняла и не давала утратить бодрость. Потому и дрались они не от ярости, а от сжимавшего изнутри беспокойства.

Во время каждого боя петухов, вскормленных той смесью (ее называли «вторым клювом»), трибуны замирали. Нечасто увидишь такой отчаянный бой, как между петухами со «вторым клювом». Даже побитая, с ободранными боками, с почти совсем вырванными перьями, с кровью, пролитой больше, чем, казалось бы, возможно, с выклеванными глазами и сломанными ногами, такая птица все равно носилась по манежу, каталась, ползала и волокла израненные крылья. Если не для того, чтобы напасть на соперника, то хотя бы для того, чтобы увернуться самой. В петушиных боях всегда гибли обе птицы — более сильная издыхала только после того, как сдохнет ее соперник.