Читать книгу "Право безумной ночи - Алла Полянская"

— Я поняла. Где он?

— Оль, в реанимацию тебя не пустят.

— А надо, чтоб пустили. Я хочу быть с ним, пока он жив. Мне нужно, чтоб он знал, что я рядом.

Она вздыхает и протягивает мне халат. Она его принесла с собой и ждала, когда я проснусь.

— Ты влила мне с капельницей снотворное?

— Влила. Выбора у меня не было, ну, убей меня за это — но ты своим детям сейчас нужна на ногах и при памяти, и если бы я не дала тебе снотворного, сейчас от тебя бы мало что осталось.

— Резонно. Идем, нечего мешкать.

Вздохнув, она ведет меня по полутемному коридору. Дверь в реанимацию широкая, стеклянная, изнутри занавешена чем-то белым. Лариса открывает ее, кивает медсестре, сидящей при входе, и ведет меня мимо небольших боксов, в каждом из которых кто-то лежит. Столько людей здесь! Кто-то стонет, кто-то молчит, и выживут не все, но мне надо, чтобы выжил мой ребенок.

— Сейчас стул принесу.

Я смотрю на Матвея — весь в каких-то трубках, лицо скрыто повязкой, тело перебинтовано, и он молчит, только приборы мигают. Я не могу ни плакать, ни как-то по-другому выказать свои эмоции — у меня их нет. Только пустота внутри и страх, потому что линия на мониторе такая тонкая и ломаная, и… нет, не хочу об этом думать. Мой сын выживет, он победит — просто потому, что не умеет проигрывать.

— Сядь.

— Лариса, как теперь?

— Теперь будем надеяться. Мы погрузили его в сон, потому что иначе он не выдержит — много боли, слишком много для одного. Хорошо, что ты рядом с больницей живешь — ну, недалеко, быстро привезли. Но я хочу, чтоб ты понимала: шансов почти нет.

— Если есть хоть один — он его использует, это же Матвей!

— Дай Бог. Оля, я оставлю тебя — не волнуй его, не плачь, не… В общем, сиди тихо, и все.

— А Денис там…

— С ним Валерка, не оставит он его, не бойся.

— Ладно.

Она уходит, а я поворачиваюсь к телу на кровати. Когда они родились, я сразу начала различать их: у Матвея были более толстенькие щечки. Он смешно морщил носик, когда собирался заплакать, а Денька всегда начинал голосить без объявления войны. Они очень разные, мои мальчики, но именно Матвей всегда нацелен на победу, и он выживет, я уверена.

Я беру его ладонь. Она горячая, но я чувствую, как бьется его сердце — и я не отпущу его во тьму, он нужен нам здесь.

— Даже не думай, слышишь, Матвей? Даже не пытайся ускользнуть.

Приборы тихо гудят, и я понимаю, что он меня не слышит — но это неважно. Я скажу ему то, что должна, а он пусть знает, что я рядом.

— Ты не посмеешь меня оставить, подумай сам, что я стану без тебя делать? Когда погиб ваш отец, я думала, что с ума сойду от горя, но были вы, и я смогла это пережить — нет, вру, не смогла, но была вынуждена жить дальше, потому что вы были маленькими, и вам не было дела, что я в ужасном горе, вас надо было кормить, одевать-обувать, вас надо было любить, заниматься вами, лечить от болезней — вы бы не выжили без меня, и потому я придавила свое горе камнем ответственности за вас, и это давало мне силы жить. Ну, я не скажу, что была счастлива все эти годы — нет, конечно, ни одного счастливого дня не было у меня с момента, когда погиб ваш отец, а это долго, очень долго. Но теперь я думаю, что была счастлива, только не понимала этого — потому что вы оба были со мной, живы-здоровы. А теперь это может измениться, а я прошу тебя остаться со мной. С нами. Потому что без тебя мы уж точно никогда не будем счастливы — ни я, ни Денька. Ты понимаешь это? Останься с нами, пожалуйста, не бросай нас, борись…

Я не знаю, что еще я могу ему сказать. Он не слышит меня, наверное, и я не знаю, где сейчас бродит его душа, не желающая возвращаться в это израненное тело, и я его понимаю — сама была такой. Но если он не вернется, я не смогу этого пережить. Точно не смогу, и тогда уж, как водится. Я не отпущу своего ребенка одного в это путешествие, я уйду с ним.

— Надо капельницу сменить. Подвиньтесь, мамаша.

Молоденькая медсестра прикрепляет новый пакет с лекарством, которое начинает струиться по трубке в тело Матвея.

— Не надо так убиваться, — она гладит мое плечо. — Я три года здесь уже работаю, всяких повидала, и что бы там врачи ни говорили, а у меня свои приметы — не скажу, какие, но всегда работают. Вот поверьте мне: по всем моим приметам должен выжить ваш сын. Не глядите, что сейчас тяжелый — сутки ведь даже не прошли, а такие, как он, обычно, трое-четверо суток тяжелые, а потом уж кто куда, но ваш должен выжить, у меня примета верная есть.

— Если он выживет…

— Да выживет, вот увидите.

— Если это правда, ты получишь от меня серьги с сапфирами и бриллиантами. Просто так, в подарок. Как принесшая благую весть.

— Да не надо мне ничего…

— Это мое слово. Если сработает твоя примета — они твои. А там есть на что посмотреть, уж ты мне поверь.

Мне надо хоть за что-то уцепиться, хоть за крохотную надежду, а Лариса и Семеныч мне ее дали совсем мало. И эта девочка добавила еще несколько соломинок к той, за которую я уцепилась, а это уже горсть, а горсть уж всяко лучше одной!

— Вам бы самой прилечь, голова у вас снова кровоточит — рана перебинтована, но растревожили. Сейчас принесу перевязочный материал, хотя бы сменю вам повязку, раз уж вы здесь. А насчет приметы — верьте мне, я первый год как работала — ничего перед собой не видела, только вот этот ужас. А потом пообвыкла, огляделась, начала примечать. У нас ведь много здесь людей, вот и приметила — но не скажу, что, иначе работать не будет. Но ваш выживет, увидите. А вон тот, напротив — тот умрет, хоть и жаль, молодой, но умрет, не вытащим. Сидите-ка смирно, сниму повязку, надо перебинтовать вам рану. Чем это вас так?

— Да кто знает, взорвалось, летело все — чем-то зацепило. Неважно. Главное, чтобы сын выжил.

— Ну, так я вам говорю: выживет. Хоть и не врач я, а просто медсестра, а уж вижу. Сидите смирно, сейчас немного печь будет.

Мне все равно, что и где будет у меня печь. Я хочу взять себе боль, терзающую моего ребенка, чтобы ему было легче барахтаться. Я хочу, чтобы он знал, что я с ним, и всегда буду с ним, — и думал, прежде чем нырять туда, за грань. Я ведь и там не отстану.

— Вы, мама, идите к себе в палату. Здесь сидеть смысла нет, он спать будет еще пару суток, а вот когда выведем — тут уж вы будете рядом.

— Еще немного побуду, если можно.

— Да что уж тут… Но не надо убиваться, ему это, может, тяжело — никто не знает в точности, слышит что-то человек в таком состоянии или нет. Я вот думаю, что слышит.

— Я очень надеюсь, что слышит. Потому что я запретила ему умирать.

Она уходит, а я снова беру горячую ладонь Матвея. Он выживет, я знаю.

— Сыночка…

Я не могу плакать, потому что мне хочется кричать, кричать, не останавливаясь — а этого я не могу себе позволить никак. Но и слезы запеклись где-то внутри, и выхода им нет. И боль в груди такая сильная, что дышать невозможно.