Читать книгу "Поцелуй Арлекина - Олег Постнов"

– Что вы здесь… – начал он, но сбился – и ему было видно, что ничего здесь не было.

С удивлением оглядел я комнатку, обклеенную зеленой бумагой, из-под которой выказывалась кое-где штукатурка, а порой темнело и бревно: изба снаружи не была белена вовсе. Девушка в очень старой, ветхой одежонке сидела на узкой тахте, но теперь не качалась, а прямо окидывала взглядом вошедшего, причем все черты лица ее вдруг исказились гневом.

– Ты один мне мужчина? Так? Так нет! Мне ты, старый, не нужен! Мне вот что нужно! – крикнула она, схватив с изголовья подушку, и вдруг сунула ее под подол.

Платье спереди у ней оттопырилось комом. Я повернулся выйти. Хозяин пустил меня, не глядя, и так же глядел все в пол, пока я пробирался к выходной двери. Оказалось, что мой возница был уже за рулем. Он отпахнул мне дверцу, и я сел снова вперед, со своим «дипломатом». Снег уже не валил, а таял; мы вертелись почти в слякоти, пока взяли курс и выбрались на большую дорогу.

– Он что ж, правда ваш кум? – не удержавшись, спросил я шофера.

Тот ухмыльнулся.

– Может быть, и кум. Как мне его звать еще? Носатый? Детей мы с ним не крестили.

– Почему «Носатый»? – не понял я.

Он глянул на меня краем глаз, но я смотрел строго.

– А это по дочке его так повелось… гм, – пояснил он. – С дочкой у него плохи дела, это да. Сами небось заметили?

– Что? Она больна?

– Может быть, и больна. Да не той болезнью, что таблетки лечат. Говорили, что был грех… Да кто его знает? Тут ночь, темь. Он вдов остался, по покойнице тосковал очень, все могло быть. Только к дочери его потом стали лакомиться ходить всей деревней: дескать, еще спасибо скажи при своем уродстве. А она и рада. Он сквернавцев погнал, так она же сама за ними. Веришь, чуть не на цепь ее садил. А потом запер в хлеву, где были утки да куры. Но тут ему сон приснился, особенный такой сон, – возница хмыкнул громче, – что будто утка одна другой говорит: «А вот когда-де наш хозяин крякнет?» Он испугался да и вернул ее в дом, хе-хе. Так и живут с тех пор. Хотел еще сдать ее в клинику, да что-то боится.

– А он кто? – спросил я еще.

– Он? Он врач не врач, а так, фельдшер. Вот теперь литературу почитывает. Да много ли вычитает! Раньше нужно было думать, а не читать. Только что поделаешь, если она отродясь такая!

Он смолк. Я глянул на него – он все ухмылялся. Было видно, что анекдот с утками его самого смешил, как и вообще вся сальная и скандальная сторона истории. Я поразился и его жестокости, и бесцеремонности пред чужим горем. Русский народ, впрочем, все таков. И «темь», о которой вскользь сказал мой возница, им прекрасно известна и осязаема, и давно излюблена ими: разумеется, на свой лад. Да и что стал теперь наш народ, все отвергший, сам, быть может, отвергнутый, и где все лакеи, даже и господа!.. Но нет мне дела ни до их подлости, ни до их бед. Мы, впрочем, были уж у плотины.

По правилам переправа шла медленно, хоть никто, кроме нас, ни впереди, ни сзади не ехал: путь был пуст. Зато потом все полетело навстречу, мелькнул шлюз, снова зачернел лес, и вот уже знакомые улочки Городка, все в сугробах, завертелись перед глазами. Я указал двор и подъезд и отдал деньги. С крыш текло, но голос, нашептывавший в приемнике, обещал новый мороз к утру.

– Что же вы у него брали? – спросил я напоследок, подавив отвращение.

Мне все мерещилось какое-то недоброе дело: шоферы такси как раз стали промышлять тогда водкой.

– А керосин. Я у него храню: у него сараи большие.

Дальше я не стал слушать. Подхватил чемодан и, вдохнув почти весенний влажный воздух, от чего, как мне показалось, мир расплылся и заблистал в глазах, поспешил в подъезд. Шесть ступеней, с детства известных до последней трещинки, – и я в прихожей. Из спальной, распахнув объятья, весь заспанный, не то смеясь, не то плача, шел отец. Першило в горле, за окном билась у стекол капель.

Поездка кончилась. Я был дома.

Стихи, написанные в болезни

Моей простуды скромный карантин

Плотнее дверь закрыл, содвинул шторы —

И уж гремят приветственные хоры

Бацилл-харит. О боги! Я один!

Ко мне, Аглая: черный поясок

Хотя украшен изголовьем змейки,

Но без укуса маленькой злодейки

Едва ли свить дельфический венок.

Уж яд в крови… Твоей сестре я рад!

Дай руку мне, святая Евфрасина!

Есть темный слух, что гнойная ангина

Косит врагов твоих, – но я твой брат.

А милой Тальи пояс распущен…

Кто с ней сравнится, кроме Афродиты!

О, не сердитесь, пылкие хариты!

Лишь вами я сегодня обольщен.

Я весь в огне! Ваш прадед – Океан

Не в силах был бы погасить то пламя,

Что послано мне, верю, небесами,

И как я благодарен небесам!

Куда же плыть? Эол-разнощик щедр.

Сложить стихи? Иль сказку? Или пьесу?

Про павший град? Про сонную принцессу?

Я быть готов Гомер, Эсхил и Федр.

Но, может быть, излишне я речист?

Всему восторг виной, мои богини!

Лишь слово – и увидите, отныне

Я буду нем, что твой семинарист!

Прохвост-пиит иль хитрый ветеран

Сейчас, пожалуй, стал бы клянчить деву —

Залог любви: чтоб от чернилов к делу

Перескочить – а уж от дел к стихам.

Я не таков. Я угол свой люблю.

И низкий свет, и панцирь снежной Флоры

На стеклах, в ночь… И первый взор Авроры

Навстречу моему больному кораблю.

Ночного судна верный кормовщик,

Где в трюме желчь качается до краю,

Я черной кровью белый лист мараю —

И вот слетает за борт черновик.

Болят виски. Мороз сулит беду.

Все позади. Все пусто. Где вы, девы?

Уже давно, как смолкнули напевы,

И я один сквозь сумраки бреду.

Я изучил двуликий дар богов:

Настой любви мешать с настоем смерти.

Лишь миг восторга – и амуры-черти

С богинь срывают призрачный покров.

И ходит кто-то с тяжким молотком

Близ ложа моего, по лбу, по жилам,

Со взглядом скорбным, грозным и унылым,

И мажет веки медом с молоком.

Вотще, Лукойе! Сам я господин

Своим мечтам, и жару, и подушке: