Читать книгу "Чертова кукла - Зинаида Гиппиус"

Глава двадцать шестая МОЛЧАНИЯ

Едет Юрий на узких дрожках, на славном графинином рысаке Хваленом, вдвоем с сестрой.

Они были у Левковичей, прощались: завтра Саша уезжает с Мурочкой за границу. Графиня решила, что Литте следует навестить больного родственника. Графиня все больше и больше доверяет Юрию, Литту отпускает с ним охотно.

У Саши недолго посидели. Юрий предложил еще прокатиться — и вот они едут на острова.

Литта задумчива. И у Левковичей она все молчала да с удивлением присматривалась к тихой и нежничающей Мурочке. Мерно и редко цокают копыта по мостовой Каменноостровского. Юрий разговаривает с кучером Липатом. Расспрашивает о Хваленом — ему нравится лошадь. Когда графиня хотела продать ее, Юрий отсоветовал.

Любовь к хорошим лошадям, к дорогим и красивым предметам у Юрия очень сильная и какая-то бескорыстная. Он нисколько не страдает от сознания, что он беден, и не занят мыслью о богатстве. Ему все равно, принадлежит ли Хваленый ему или графине. Может быть, оттого все равно, что знает: если бы захотелось денег, захотелось того или другого — деньги всегда легко даются тем, кто от них не зависит. Деньги всегда будут. Юрий не тщеславен и не жаден.

Весело. От Малой Невки несет мокрой прохладой. Еще пахнет пылью, — но уже и лягушками: всегда сырые острова близко. Сестренка такая хорошенькая под серой прозрачной шляпой. Что-то свое думает, стала спорить с ним последнее время. Пусть ее! Все-таки милая, славная сестренка. Пусть будет сама по себе…

— Юрий… — проговорила она вдруг… — Что это было? Отчего Саша… стрелялся?

Проговорила тихо, чтобы и Липат не слышал.

Юрию вдруг захотелось рассказать сестренке все про Левковича и Муру, все как было. Отчего ж не рассказать? Чувствовал он ее сейчас таким славным товарищем.

И рассказал, тихонько, почти на ухо, коротко, весело и точно.

Литта помертвела. Широко открыла глаза.

— В тебя? В тебя? Боже мой! А если бы он… От какой случайности зависело! Боже мой! Нет, я этого не понимаю…

Юрий подумал, что она чего-то не поняла в его рассказе, стал объяснять сызнова, как он вошел…

— Нет, нет. Я не то не понимаю… Но как это возможно? Из-за Мурочкиного вранья…

— Ну, разве во вранье дело… Вижу, ты еще глупенькая у меня сестренка… Чего испугалась? Все отлично обошлось. Дурочку я приструнил. Шелковая сделалась. И Саша счастлив.

— Да… да, Юра, ведь на лжи все устраивается, на лжи и на случайности! Вот чего я не могу понять. Мне противно, если так. И страшно.

— Ну, милая, — протянул Юрий. — Мало что. Такова жизнь, хочешь — бери, хочешь — не бери, твое дело. По-моему, куда умнее и человечнее было тогда отправиться к Мурочке и поучить ее, нежели тут же распустить слюни, предаться размышлениям о лжи и правде мира, да как я к этому миру отношусь. Ох уж эти твои мировые вопросы!

Литта замолкла. Что бы она возразила? Действительно, будь она на месте Юрия, она бы ничего не устроила, и к Мурочке не поехала, и Бог весть, что бы еще из этого всего вышло.

Темная, сочная зелень, мягкая дорога, на островах не людно в этот предобеденный час.

— Хочешь, пройдемся пешком до Стрелки?

Они вышли. Пошли по боковой дорожке, под деревьями. Литта взяла брата под руку. Очень они были милы вместе. Оба тонкие, крепкие, высокие, точно две елки молодые — Литта сильно выросла последнее время, — оба красивые и значительные. Черты у них схожие, но лица все-таки разные. Золотисто-карие глаза Юрия веселее и потому привлекательнее. Литта иначе складывала губы, глядела строже, была бледнее и даже казалась старше брата.

— Улитка, гляди, как славно! Брось ты думать о пустяках! Если начать бояться — и не кончишь. Мало ли что может случиться! Вдруг налетит гроза, вдруг сломит дерево, вдруг оно упадет на нас и убьет! Однако пока грозы нет и мы живы и здоровы — отчего не поглядеть вон на те барки, направо? Видишь, какой тес на солнце? Точно золотой!

Литта поглядела и улыбнулась. Правда, совсем золотой. А все-таки…

Подходили к взморью. Тут стояло несколько экипажей. Лошади перебирали ногами, вздрагивали, туповато и громко шебарша сбруей. Кое-кто ходил по Стрелке, нарядные дети бегали с собакой.

— Посмотри, кто это сидит, вон, на лавочке? — торопливо шепнула Литта. — Вон, с газетой, в пальто?

Юрий сощурил пушистые ресницы.

— Не знаю… Постой, кажется, это тот… Дидимов племянник. Куда ты? На что тебе хромулю?

В самом деле — на что? Но Литта уже устремилась к скамейке, ничего не слушая.

— Орест Федорович, здравствуйте! Вот неожиданно встретились!

Хроменький поднялся, приветливо смотрел на девушку, не узнавая.

— Я, Литта, Юлитта Двоекурова, внучка графини… Помните?

Орест улыбнулся.

— Не узнал. Я больше году вас не видел. Какая вы стали… выросли как.

— Ну, еще бы! А что Дидуся? Отчего он так давно к нам не приезжает?

Подошел Юрий и тоже поздоровался.

После нескольких слов приветствия Литта умолкла: не о чем было говорить. Они с Орестом весело и радостно глядели друг на друга, и Литте было странно: так она бежала к нему, так много чего-то у нее в душе, каких-то вопросов, рассказов, — и ни одного слова для них нет. Впрочем, это ничего. Орест смотрит, точно понимает все, о чем она молчит, точно знает, что не для пустых приветствий, а для этого молчания она и подошла к нему.

Юрий что-то сказал, они не слыхали и через минуту разошлись, оба улыбаясь, без слов.

Литта рассеянно глядела вперед и долго еще улыбалась.

Юрий заметил ее улыбку.

— Вот не знал, что ты этого хроменького помнишь. И чем он тебе нравится?

— Нравится? Да. Мне и Дидуся очень нравится, — сказала Литта и сделалась серьезной.

Юрий пожал плечами.

— Да, они ничего. Старые ребятишки. Дидусь твой лучше бы пристальнее своей наукой занимался, пока силы есть; как бы не отстать. Нет, все мудрует. Слышал я что-то о них недавно… Да уж не помню. Дети.

— Это Дидуся-то дитя?

— Конечно. Стоит на него взглянуть.

— Ну что ж, это разве плохо?

— Еще бы не плохо. Не мудри и ты, милая. Не забывай банальных истин, они самые истинные. "Блажен, кто смолоду был молод, блажен, кто вовремя созрел"…

— Ты все смеешься, Юрий.

— Деточка! Честное слово, я серьезно.

— Ты надо всем смеешься, Юрий.

Он остановился и удивленно посмотрел на нее.

— Тебе все игра, игра, — продолжала она, и в голосе уже явственно были слезы.

— Вот что, сестренка. Поедем-ка домой. Ты, должно быть, устала. Я три дня готов не смеяться, только чтобы ты сейчас не заплакала.