Читать книгу "Книга с местом для свиданий - Горан Петрович"

— Je sius desole. Я вынуждена просить о прибавке жалованья, условия, в которых я работаю, просто дикие. В противном случае прошу принять мой отказ... — плачущим голосом начинала мадам Дидье всякий раз, когда отец девушки приезжал из Бора, подчеркивая при этом, что в здешних невыносимых балканских условиях любая компенсация недостаточна.

— Retenez bien! Мадемуазель, вы здесь находитесь лишь по стечению обстоятельств, вы принадлежите другому миру, другому духу, другой культуре, и я вас туда верну... — начала мадам Дидье изложение подопечной своих уроков, нисколько не разделяя интереса добродушного господина Увиля и некоторых других своих заблудших земляков к обычаям и особенностям местных жителей и появляясь в обществе лишь в тех случаях, когда в город с концертом или лекцией приезжал какой-нибудь французский артист или профессор.

— C'est inoui! Я с этим народом общего языка найти не могу. В конце концов мне пришлось пальцем показать на тот моток мулине, который был мне нужен... — вернувшись с покупками начинала мадам Дидье, не соглашавшаяся выучить ни единого сербского слова и мучавшаяся всякий раз, когда ей надо было купить обычные дамские мелочи или объяснить безграмотной Зузане, служанке, нанятой для ведения домашнего хозяйства, как и что следует подавать на стол к завтраку, из чего приготовить настоящий потаж, сколько ложек сахара требуется для лимонада и т. п., и вынужденная в результате просить Натали хоть как-то перевести ее распоряжения.

— Donc! Вы должны уметь вышивать. Подарите господину Шампену платочек с его монограммой. Это будет напоминать ему о ваших руках всякий раз, когда он за него возьмется. Вы должны уметь исполнить для господина вице-президента самые модные песни. Когда он услышит их в Париже, он вспомнит о вашей шее и губах. Вы должны уметь улыбаться, двигаться с чувством достоинства, танцевать хотя бы вальс, должны уметь молчать, должны уметь разговаривать с ним о том, что его интересует. Удалось ли вам запомнить, что в прошлом году было выплавлено семь тысяч сто тридцать две тонны меди, с содержанием в каждой тонне не менее чем сорок одна целая и пятьдесят две сотых грамма золота и сто шестнадцать целых и тридцать восемь сотых грамма серебра... — начинала мадам Дидье свои уроки.

— Moins de bruit, s'il vous plait... Чует мое сердце, подсказывает мне, что в следующем октябре он сделает вам предложение, и моя работа на этом закончится. Что станет со мной? Я смогу сложить вещи и отправиться в Лиль, там меня ждет одна невеста на выданье, они уже три раза заклинали меня приехать и уладить дело! — заканчивала мадам Дидье каждый свой день на чужбине, перебирая успокаивавшие ее накопления и волнующие впечатления, надевая на голову вязаный ночной чепец, законопачивая уши фитилями из санитарной ваты, натягивая на глаза бархатную повязку для защиты от лунного света и готовясь до рассвета смотреть сны о своем возвращении во Францию.

Огражденная от мира многочисленными запретами суровой воспитательницы, утомленная фундаментальными приготовлениями к замужеству и детальным изучением содержания таблиц с процентами чистоты меди, которые следовало заучивать наизусть, Натали Увиль проводила большую часть свободного времени во дворе арендованного отцом дома на Сеняке, делая рисунки углем, пастельными мелками или карандашом, в зависимости от настроения. Это был ее особый способ выразить свое мнение об окружающем мире. Листы со своими рисунками барышня раскладывала в зависимости от тематики и техники исполнения по трем большим папкам с матерчатыми завязками из обклеенного бумагой картона, которые она хранила у себя под кроватью. Первая очень быстро разбухла от портретов мадам Дидье, нарисованных главным образом тайком и всегда углем, резкими линиями, становившимися особенно жесткими при изображении ее лица. Вторая папка подкармливалась живописными пейзажами en pastel, выполненными «по памяти» после редких посещений парка Кошутяк или непродолжительных прогулок по Белграду, здесь встречался и раскаленный колорит, и более мягкие оттенки. В третьей собрались натюрморты из жизни девушки и зарисовки интерьеров с глубокими тенями растушеванного графита. Кроме этого ограниченного числа мотивов в распоряжении мадемуазель Увиль оставались только книги, и она под присмотром мадам Дидье раз в неделю посещала Французско-сербскую библиотеку на улице Князя Михаила, мало-помалу совершенствуя знание родного языка.

Все чаще и чаще Натали Увиль листала страницы книги, имея под рукой все необходимое для рисования, и все реже и реже она разделяла эти две дисциплины. Сначала, делая лишь быстрые наброски, иллюстрации к любимым местам из своих книг, а потом отдаваясь во власть собственных фантазий и пытаясь передать на бумаге всю полноту того, что ее воспитательница, морщась, именовала чистым вымыслом, девушка начала и четвертую папку. Именно поэтому в том 1927 году, когда она случайно углубилась в тот же утренний час в ту же книгу, что и Анастас Браница, на одном ее рисунке появился бледный молодой человек с пушистыми усиками и бородкой, со шрамом поперек левой брови, пахнущий пчелиными сотами и табаком, одетый слишком серьезно, при том, что, как удалось ей заметить благодаря порыву ветра, подкладка его пиджака была необычно яркой и шелковисто-гладкой. И появился он не только на одном этом рисунке. Закрыв около полудня книгу об эллинской архитектуре и заложив ее на память цветной ниткой, ввиду того что вот-вот должен был начаться урок вышивания с мадам Дидье, Натали на каждом из своих рисунков обнаружила того, кто только что представился ей как Анастас Браница. Здесь — он сидит и что-то рассказывает ей. А здесь — внимательно слушает. Тут — срывает для нее веточку мирта. Там — протягивает ей руку, чтобы помочь перешагнуть через ручей. И наконец — договаривается с ней о встрече завтра, на той же странице того же раздела книги. На каждом, действительно на каждом рисунке было или его бледное лицо, или угловатая фигура, и у Натали Увиль от такой близости вспыхнули щеки.

— Ah, non, pas comme sa! А руки?! Надеюсь, вы не собираетесь вышивать с такими руками?! — ужаснулась воспитательница, увидев, что ее подопечная готова взять белую ткань перепачканными в пастели руками.

— Mon Dieu! Детка, что с вами, вы все время ошибаетесь! Кладите стежки по порядку! — призывала мадам Дидье, никогда не пропускавшая ни одного стежка. Девушка была как никогда раньше рассеянной и то и дело бросала взгляд через окна дома на Сеняке.

— Ca siffit! Придется мне закрыть окна, нынешняя весна отвлекает вас. Еще не хватало, чтобы вы укололись, а мне потом объясняться с вашим отцом, — вскочила со своего места рассерженная воспитательница и захлопнула одно за другим все окна.

Надо сказать, что эти слова еще долго раздавались в доме на Сеняке, потому что служанка, неграмотная Зуска из белградского пригорода, по-французски не понимала и, не решаясь устранить ни одного незнакомого ей звука, предпочитала не трогать их и дать им самим спокойно исчезнуть, улетучиться.

А на Великом Врачаре другая служанка, Златана, приготовив обед, ждала до тех пор, пока не потеряла терпение. Отогнув ладонью здоровое ухо и заткнув мизинцем другое, чтобы не слышать тишины, она постучала в дверь кабинета и, услышав, как Анастас откликнулся, вошла в комнату, где увидела что он с блаженной улыбкой смотрит в ту же самую книгу и жадно прикуривает сигарету от сигареты.