Читать книгу "Волчий блокнот - Мариуш Вильк"

Старуха глядела выцветшими пустыми глазам. Под вечер на «Антур» пришли две девушки, беспризорные. Лет двенадцати-тринадцати. Красивые, стройные, загорелые. Вели себя вульгарно, как бляди. Шила хотели. На следующий день мы вышли из Чапомы…

Конушин

Еще двадцать восемь часов на северо-восток. Миновали Полярный круг. Триста тридцать верст морем. По пути — два шторма, несколько смен ветра, вкус соли на губах и рассвет — чистый, каким бывает лишь одиночество. Но все по порядку.

Покинув Чапому, мы пошли вдоль Терского берега. В глубь Горла. По мере продвижения на север зелень гасла, а снегу прибывало. Он лежал в расщелинах, в оврагах, порой грязными языками дотягивался до пляжа. Берег тоже менялся: вместо ила и песка — литые скалы. О том, чтобы подобраться поближе, не могло быть и речи, тем более что усиливался ветер и начинался прилив. Море ударяло о прибрежные скалы, взбивая пену, — ее лохмотья порхали в воздухе. Ни одно из речных устий не годилось: одни слишком мелкие, другие перегорожены сетями. Остров Сосновец, наша последняя надежда на Терском берегу, при ближайшем рассмотрении оказался неприступен: сплошные камни, со всех сторон обдуваемые ветром. Пришлось взять курс на Зимний берег, поперек Горла. В самую глотку шторму. Там, на той стороне нам знакома каждая речка, да и берег удобнее — мягкий. Увы, посреди Горла ветер переменился на сто восемьдесят градусов и, не успели мы доплыть до Зимнего берега, поднял такую волну, что не подойдешь. Пришлось двигаться дальше: если укрыться от шторма негде, лучше пережидать в пути.

Что ж, выходим из Горла, пересекаем Мезенский залив. Впереди — сто двадцать верст открытого моря. Самый «гнилой» кусок Белого. Бурное дыхание воды. К счастью, все вдруг стихает, словно по мановению руки. Сияет лазурное небо. На горизонте миражи. Наконец-то можно вздремнуть — все-таки уже двадцать часов идем. Моя вахта, парни спят. Я глушу мотор. Тишина. Паруса полощутся. Легкий бриз. Слева, в тончайшем, словно монаший сон, тумане — остров Моржовец. Стало быть, мы уже за Полярным кругом. Я пускаю Visible World Яна Гарбарека. Я существую. Я один.

После полудня мы увидели берег Конушина. Земля самоедов. Закрытая зона, территория специального полигона. Сюда падают отработанные ступени ракет из Плисецка, сюда бьют с Дальнего Востока баллистическими снарядами.

Учения проводят. Вся тундра топорщится обломками, порой огромными — издалека видно. Просто научно-фантастический фильм. В прошлом году на Конушине мы попались. Десант, с вертолета: десять бойцов (одна женщина), все вооруженные до зубов…

II

Запрещается сообщать какому бы то ни было народу сведения о нашей религии, но предлагается обходить этот вопрос молчанием и не высказываться о ней, делая вид, что мы имеем те же законы и обычаи, какие имеют силу в той стране, куда вы приедете.

Из Инструкции экспедиции Хью Уиллоуби и Ричарда Ченслера, 1553

Конушин

Издали Конушинский берег напоминает торт. Словно облитый глазурью — снежные лоскутья, ледяные сосульки. Солнечные лучи играют, искрятся. Бьет волна, летят брызги. На пляже, словно отрезанные ломти, валяются черные блоки. Пригляделись — торф: громадные глыбы, по краям надкусанные морем. Подходим к берегу — лед и снег матовые, грязные, перемешанные с глиной, которую несут волны. Лишь вблизи видна сила моря. Его разрушительная мощь. Оно пожирает берег Конушина — кусок за куском. Словно торт.

Дом Шараповых стоит на краю обрыва. Еще год-два — и рухнет в кипящую воду. Интересно, протрезвеет Шарапов к тому времени? Неподалеку выдается узкий мысок из камней и песка, выгнутый, словно кто-то фигу показывает. Это Конушинская корга, за которой можно укрыться. Еще недавно, как утверждает «Лоция Белого моря» 1964 года, на оконечности Корги стояли домики небольшой рыбачьей артели. Сегодня на их месте бурлит вода, и лучше держаться подальше — однажды туда затянуло лодку с рыбаками. Из восьмерых море выплюнуло лишь одного — с разбитым позвоночником. Шарапов, известный своим черным юмором, рассказывает об этом, посмеиваясь, о жизни же в целом выражается следующим образом:

— Сука, бля.

На кухне у Шараповых пахнет блинами и самогоном. Точь-в-точь как год тому назад. Мы только из бани, потные, сидим за столом. Пьем самогон, заправленный марганцовкой (выбивает осадок!), и закусываем блинами с икрой пинагора. Икра розовая, крупнозернистая, хрустит на зубах. Самогон крепкий, идет мягко, согревает. Шарапов держит темп, наливает, произносит тосты: за встречу, за минувшую зиму, за вчерашний шторм. Танька суетится, носит жратву, подает на стол: холодная оленина, лосиный язык с диким хреном, копченая горбуша, соленый голец. Ветер за окном гнет иву, треплет траву. Море снова неспокойно, покусывает берег, взбивает на волнах белые гребешки. Косой дождь хлещет по стеклам. Коргу накрыло туманом, кухня плывет, Лорд спит у двери. Словно и не было этого года, словно он из-за стола выпал.

Шарапов: сорок восемь лет, некрасивая жена, пьет. Бывший офицер-десантник, участник нескольких советских авантюр в Африке. Потом обошел весь свет помполитом на траулерах — в нетрезвом состоянии. Пока его за это дело на берег не погнали. С глаз долой — на Конушинскую коргу. Шестнадцатый год они тут живут. На пару с Танькой. Обслуживают военизированную метеостанцию на территории полигона. До ближайшего гарнизона — много верст тундрой. Пустыня до горизонта. Только лай песцов да завывание моря.

Жизнь Шарапова крутится вокруг бочки, как у Диогена. Бочка стоит на кухне, на печи булькает. Из специальной ракетной стали — нержавеющей. Подарок гарнизона.

— Засыпаешь туда сахар, перезрелую морошку, заливаешь водой и оставляешь на сорок дней. Потом перегоняешь. Выходит семь литров чистого спирта, или тридцать бутылок водки. Сам посчитай, сколько остается трезвых дней?

У Шарапова выгоревшие от самогона глаза, болтает он безостановочно, словно воду из ведра льет, — истосковался по людям. Это, как пишет Максимов, «говоруха», болезнь жителей Далекого Севера, измученных изоляцией. Еще страшнее «немуха», когда человек теряет речь и рычит, как дикий зверь. Несколько стопок — и разобрать бормотание Шарапова уже совершенно невозможно. Реальность переплетается с видео, политика — с паранойей. Он ненавидит москалей, евреев и Шамиля Басаева (в такой последовательности); исповедует патриотизм по Жириновскому, а верит лишь Вольфовичу да колючей проволоке. То подозрителен, то словоохотлив, то шпиона во мне вынюхивает, то за друга почитает. Только что орал, размахивая пистолетом, — требовал показать разрешение, и тут же обращает все в шутку, смутившись собственной подозрительности. А еще через минуту, совсем заплетающимся языком, принимается рассказывать «не для печати», то и дело вставляя, будто припев:

— Только ты не пиши, Мар, не пиши, что тебе это Шарапов сказал.

* * *

В мире, который описываешь, стоит порой держаться позиции иностранца. Это единственный шанс сохранить дистанцию, трезвость оценок, легкость пера. Такой ракурс ни к чему не обязывает, позволяет незаметно переходить от первого лица ко второму и даже третьему, использовать в одном ряду настоящие и вымышленные имена. Совмести несколько судеб или же раздроби одну жизнь на ряд фабул. Случаются, конечно, недоразумения, порой и претензии, обиды…