Читать книгу "Белая собака - Ромен Гари"

Что вы думаете об Америке, о бедности в Америке, о невероятной нищете американских негров? Вот так, в лоб, без лишних разговоров. Я был ошеломлен. Господи, принц, вы что, собираетесь мне рассказывать, что в Америке есть нищета, а у американских негров трудности? Вы понимаете, что у меня через пять минут самолет, а до терминала нужно брать такси? Он успокоил меня жестом аристократической (слово простолюдина) руки. Не волнуйтесь, вы будете вовремя. Итак, вы не особенно интересуетесь проблемой чернокожих в Соединенных Штатах?… Принц, ответил я, я голлист. Поэтому политически я приближаюсь к правым радикалам. Клянусь вам, Америка может спать спокойно. А что еще хорошенького в стране Киплинга?… Значит, за время вашего пребывания в Соединенных Штатах вы нисколько не интересовались этой суетой вокруг негров и не были в нее вовлечены?… Я взглянул на часы. Самолет только что улетел. Я пропустил свою революцию. Я встал. Он остался сидеть. Очень непринужденно. По-королевски. Идиотская ситуация.

— Ё-мое, — сказал я. Когда во мне начинают бродить провинциальные соки, на моих губах распускаются цветы просторечия.

Но августейшие уши умеют не слышать неизящных выражений.

— Вы верите в повстанческие движения в Америке?

— Послушайте, — сказал я. — Давайте fifty-fifty.

— В каком смысле?

— Предлагаю договориться. Пятьдесят на пятьдесят. Вы оставите меня в покое и дадите свой адрес. Я дам вам свой. Вы вышлете мне полный список вопросов, я обязуюсь на них ответить. Слово гол-листа. Вы же знаете, де Голль не заключает сделок с собственной честью.

Он без колебаний взял визитную карточку и надписал в уголке адрес. Но это был еще тот адрес. Он просто указал: передать через «Чейз Манхэттен банк». Абонементные ящики, что может быть проще.

Машинально я снова взглянул на часы:

— Я пропустил самолет.

Он встал, снисходительно улыбаясь, и сделал небрежный жест светского человека, уверенного в своих слугах.

— Вовсе нет, — сказал он. — Поезжайте. Вас ждет машина…

«Тысяча и одна ночь», честное слово! «Тысяча и одна ночь», взмах волшебной палочкой — и чудо произошло. Самолет меня дождался.

Принц, если вы читаете эти строки, знайте: я романист. У меня переизбыток воображения. Допустить, что вы тайный агент, было бы чудовищно и свидетельствовало бы о разнузданной и нездоровой фантазии. Вы просто живое доказательство того, что над нами все еще витает магия «Тысячи и одной ночи». Наследник Гарун аль-Рашида, вы — добрый гений, присланный какой-то благосклонной ко мне силой, чтобы задержать вылет на двадцать минут и подарить нам дружескую беседу.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Глава XXI

Переполненный отбросами Париж вывернуло наизнанку от мощного приступа искренности. Как будто революция заставила город покаяться. Кравица, репортера станции KLX, которому я на время предоставил свою квартиру, дома не было, но всюду валялись его звуковые пленки и аппараты. Я поставил наугад одну и услышал взрывы и крики: «Сволочи! Сволочи! Бей его!» Кто-то стонал. «Мои глаза, мои глаза…» Кравиц коллекционирует записи. В его сонотеке в Магнолии я слышал последний вздох умирающего, записанный во Вьетнаме; на ленте было написано: «G.I. dying, Tet offensive, Battle of Saigon»[30]. Я поставил еще несколько пленок: крики чаек, шум волн, женщина в момент оргазма… Биафра, 1968: лента перематывалась, но я слышал только тишину. Ни одного звука, ни одного крика, полная тишина… Поверьте, это подстегивает воображение…

Парижская ночь испещрена взрывами. Я услыхал ритмичный звук шагов и подошел к окну. По улице Бак шли молодые люди, человек десять, и скандировали:

Сытые буржуи похожи на свиней:

Чем жирнее брюхо, тем они тупей.

Вполне возможно, но мне кажется, что тысячи граффити на стенах парижских домов, лозунги, процарапанные на афишах, и тому подобное увековечивают победу профессиональной рекламы. Представляю себе такую картину: господин Бланше-Блестен вручает стипендию за победу в конкурсе «Publicis» какому-нибудь студенту.

Я отправился ужинать к Липпу и на улице Севр наткнулся на Б., моего старого приятеля по юридическому факультету, ныне известного адвоката. Он стоял перед доской для афиш и созерцал надписи:

Де Голля на мыло!

Жандармы — фашисты!

Фашизм не пройдет!

Б. не заметил меня. Он задумчиво смотрел на доску; у него на лацкане была приколота ленточка ордена Почетного легиона. Вдруг он тихонько вытащил из кармана черный фломастер, быстро и осторожно огляделся, встал вплотную к доске и начал писать. Я читал:

Свободу Тельману!

Франко, по pasara´n!

Смерть Кьяппу!

Долой «Кагуль»!

Я похлопал его по плечу. Он подскочил на месте, но потом узнал меня, и мы пожали друг другу руки. Я взял у него фломастер и написал:

Свободу Димитрову!

Отомстим за Маттеотти!

Спасайте Эфиопию!

Со сверкающими глазами он вырвал у меня фломастер:

Ла Рок не пройдет!

JP — убийцы!

Всеобщее разоружение!

Они убили Роже Салангро!

Теперь моя очередь:

Свободу Карлу фон Оссицки!

Долой двести семейств!

Отомстим за Гернику!

Все на Теруэль![31]

Я выпрямился. Мы посмотрели друг на друга. Очень волнующий момент. Не так часто вам бывает двадцать лет. Он снова взял фломастер:

Требуем расплаты за убийства 6 февраля!

Все за единый Левый фронт!

Да здравствует Равноправие!

Сталин с нами!

Мимо медленно проехала полицейская машина, и мы сделали невинные лица. Б. почти прослезился.

— Прорвемся, — пробормотал он. — Мадрид не сдается.

— Блюм вышлет к ним самолеты, — поддакнул я.

Я взял фломастер, но, оказалось, он кончился. Ничего, уж черного цвета нам не занимать. Мы еще раз с чувством пожали друг другу руки и разошлись. Я шагал гордо и свободно, высоко подняв голову. Я тоже принял участие в борьбе.

Я разрывался между тушеной капустой у Липпа и рагу из бобов с мясом у Рене, но по случаю революции все рестораны были набиты битком. В конце концов я пристроился у Липпа. За соседним столиком молодая женщина рассказывала, что полицейские убили уже сотню студентов, а тела бросили в Сену, чтобы никто ничего не узнал. Она уплетала вареную говядину, в подробностях описывая, как в комиссариатах насилуют студенток и добивают раненых. На сладкое она заказала «наполеон». У меня потекли слюнки при виде пирожного, но от пирожных толстеют. Быстро прикончив «наполеон», женщина поднялась, и ее друзья тоже — ночь они проведут на баррикадах. Я спросил Роже Каза, как у них с провизией.