Читать книгу "Про что кино? - Елена Колина"

Хотел бы я, чтобы следователь, который вел дело моего отца, был публично назван? Но ведь живы его дети, внуки, как им жить? Нет. Я бы не хотел. Важно осознание, а не чье-то имя. Иначе получается, что сначала они нас, а потом мы их? Гонимые и гонители меняются местами, используя все то же право сильного унижать слабого, и это замкнутый круг ненависти, бесконечный процесс.

Правда, высказанная излишне громко, на мой взгляд, в чем-то теряет. Демократы оказываются такими же агрессивными и нетерпимыми к чувствам других, по существу, такими же тоталитарными.

Одно радует. Больше никогда в нашей стране у власти не будет КГБ!

* * *

Как пишут в романах, «На этом записки Кутельмана обрываются». Или заканчиваются. Но — на этом записки Кутельмана не заканчиваются. Просто сейчас не его очередь рассказывать, что было дальше. Как говорил профессор Кутельман пятилетней Манечке, обучая ее чтению по книге Успенского: «Хочешь узнать, что случилось с Чебурашкой, — читай дальше».

1991 год. Три дня любви

19 августа

— Ну что, пиздец?.. — сказал любимый голос.

Кутельман спросонья не понял, кто звонит, но подсознание откликнулось — любимый голос, не в том смысле, что — любимой женщины, а родной. Было шесть утра.

— …У нас пиздец… у Фиры список… сейчас придем.

— Что с Манечкой, что?! — Фаина села в постели с безумными глазами.

— Не с Манечкой. Это Илюшка. Они придут, — сказал Кутельман, торжественно, с делано равнодушным видом, как посол вражеской державы, вручающий ноту примирения.

— Так, что у нас есть?.. — Фаина вскочила, в ночной рубашке бросилась на кухню, вернулась, сообщила совершенно проснувшимся голосом: — Печенье, зеленый горошек, курица.

Печенье добыла Фаина, стыдливо выстояв очередь, — интеллигентному человеку не пристало стоять в очереди за продуктами, но — Манечка любит, и она стояла, с «Новым миром» в руках, с отрешенным лицом, будто стоит в очереди не за печеньем «Мария», а за разумным-добрым-вечным. Печенье было личным Фаининым достижением, а курица — взятка, подношение одного из аспирантов Кутельмана, чрезвычайно расторопного, без приглашения явился к Кутельману со своими расчетами и преподнес Фаине курицу. Фаина совсем была недобычливая, изо дня в день изумленно повторяла: «Эмка, я зашла в магазин, ты представляешь — пустые прилавки, в буквальном смысле пустые!.. Продуктов нет, не так, как раньше, до перестройки: ничего нет, но у всех все есть, а в буквальном смысле нет…»

— Где твой аспирант взял горошек, не говоря уж о курице?.. Откуда в наше время у честного человека курица? — удивительно бодро для шести утра пошутила Фаина.

Кутельман с привычной домашней завистью отметил, какая хорошая у нее реакция, — Фаина просыпалась прежде будильника, одевалась резво, словно служила в армии, она как бы приспособлена для бодрствования, в то время как он был приспособлен для сна, с трудом вынимал себя из сонного забытья, особенного ночного думания. Только он позавидовал, как Фаина вдруг повела себя нестандартно: застыла, замерла, напряженно глядя в дверцу шкафа. Что она увидела в полированной дверце, кроме собственного отражения, — удивилась себе в наивно кокетливой ситцевой рубашке с рукавами фонариками, детской расцветки, белой в красный горох? Ему пришлось помахать перед ней рукой — «эй, ты здесь?» — и она встряхнулась, принялась нелепо, рывками, как несмазанный железный человечек, натягивать халат, не сразу смогла попасть в рукава — дрожали руки. Восемь лет не виделись с Резниками, не разговаривали, сразу после ссоры казалось — как жить, невозможно, но жили — восемь лет!..

Суетились бестолково вдвоем — чайник на плиту, печенье «Мария» в вазочку, Фаина зачем-то вареную курицу плюхнула на тарелку — в шесть утра! Огляделась, покружила вокруг стола и, будто окончательно потеряв связь с реальностью, водрузила в центр неоткрытую банку горошка. Встали у двери вдвоем, прислушиваясь к звуку лифта. Фаина сказала:

— У них что-то случилось. Мы, конечно, поможем, но имей в виду — будем держаться холодно. После всего!.. Холодно и отстраненно.

У обоих сердца бились так сильно, что, казалось, другой услышит. Кутельман взял Фаину за руку — он уже и не помнил, когда касался ее, и так, взявшись за руки, как дети, они простояли у двери полчаса. Почему их так долго нет, не придут, передумали?.. И когда Кутельман смущенно заерзал — не почудилось ли ему со сна, не приснился ли ему этот звонок и этот голос, — хлопнула дверь лифта, приехали…

— Ну вот… Помни, никаких «Фирка», «Илюшка»… Холодно и отстраненно.

Фаина открыла дверь с приготовленным строгим лицом, и — Кутельман не успел ее подхватить, она просто вывалилась из квартиры, как картина из рамы, упала на Фиру, обняла, забормотала: «Фирка, Фирка…». Кутельман взглянул на нее с потаенным смешком — чрезвычайно холодно получилось, исключительно отстраненно. Фаина повторяла «Фирка, Фирка…», Фира стояла в ее объятиях, как каменный идол, — тоже приготовила лицо, перед тем как позвонить в дверь, а сама будто невзначай придвигалась к Фаине ближе и ближе, пока они не стали одно.

— …Вот пиздец так пиздец!.. — сказал Илья, и Кутельман послушно кивнул «да, конечно», — восемь лет не виделись, не разговаривали, восемь лет, вот Илюшка и хорохорится от смущения, от смущения повторяет одно и то же: — Ф-фу, еле допер…

Илья втащил в прихожую два огромных чемодана, до последней царапины знакомые Кутельманам по совместным поездкам в отпуск, потертые, видевшие Прибалтику, Крым, Кавказ. Почему-то он в шесть утра был с чемоданами, как будто пришел к Кутельманам жить.

— …Знаете, что они сейчас сделают? Обольют грязью демократов, расскажут, что они у народа все украли, потом кинут кость, понизят цены на какую-нибудь херню… В этой стране никогда не будет толку… Эй, вы что? Вы не знаете?! Господи, ребята!.. А я, мы… Фирка всю ночь не спала, у нее список… Переворот!.. Военный переворот!.. Фаинка, включай телевизор! Эмка, радио! Скорей, попробуй поймать, может, еще успеем, может, еще не начали Би-би-си глушить!

По телевизору показывали «Лебединое озеро», вчетвером молча смотрели на маленьких лебедей, семенящих на экране, мерцающем мертвенным голубым светом старой записи, «та-рам-пам-пам, тара-рам-пам-пам» звучало издевательской насмешкой, потом слушали Би-би-си. Военный переворот, объявлено чрезвычайное положение, Горбачев арестован, в Москве танки.

— Лева сегодня прилетает из Нью-Йорка, в два часа, я всю ночь не спала… включила телевизор, а там переворот, а у меня только форшмак готов… и оливье… — сказала Фира как-то по-стариковски, путано, но ведь она всю ночь не спала, бродила по квартире, убирала Левину и без того идеально чистую комнату, зачем-то вымыла ванную, как будто Леве важна чистота коммунальной ванной, рассматривала свой список: пирожки, блинчики и так далее, на целый лист.

Ей, конечно, не требовался список продуктов, чтобы приготовить Левину любимую еду, это был комбинационный план, она прикидывала, что лучше — блинчики или пирожки, пирог с яблоками или «наполеон», ведь сахар по талонам, мука по талонам. Пирожки, блинчики… И такая вдруг подступила горечь: Лева приезжает — праздник, а как же Кутельманы?..