Читать книгу "За окном - Джулиан Барнс"

Клайв Джеймс однажды жестоко упрекнул помощника редактора, желавшего отточить писательское мастерство и улучшить свое чувство юмора, сказав следующее: «Послушай, пиши я, как ты, я бы и был тобой». Обратный пример — это, наверно, Феликс Фенеон: помощник, который писал лучше самых выдающихся сотрудников газеты. Он умел оформить предложение, вдохнуть жизнь в три строчки, придержать ключевые факты, вставить причудливое прилагательное, до конца не выкладывать нужный глагол. Просто собрать требуемые факты — это профессиональное умение; придать написанному форму, элегантность, остроумие и оригинальность — это искусство.

Но в какой степени это — искусство и каков его резонанс? Футуристы, несмотря на предложение Аполлинера, так и не признали модель Фенеона, вероятнее всего, из-за того, что они ее просто не знали. Сант приводит цитату, объясняющую, что они подразумевали под «parole in libertа» — свободой слова: «До настоящего момента литература прославляла созерцательное бездействие, экстаз и оцепенение; теперь мы хотим возвеличить проявление агрессии, лихорадочную бессонницу, беготню, опасные прыжки, пощечины и удары». Цитата подтверждает, что футуристы отличались глупым пустословием, что слова Маринетти подтверждают, как и заявляет Сант, «общую сущность» nouvelles Фенеона, — и все это кажется мне просто невероятным. Как и идея о том, что они являются «протосюрреалистической формой искусства».

Потомкам нравится быть предсказуемыми; даже если нужное время еще не настало, модернистам требуются модернисты avant la letter. Фенеон помог создать неоимпрессионизм и был первым владельцем «Купания в Аньере» Сера (когда один галерист предложил за картину кругленькую сумму, он ответил: «Что же мне делать со всеми этими деньгами, как не выкупить ее у вас обратно?»), он поддерживал Матисса и купил работу Брака. Но он также был художественным критиком, и, когда в 1907 году Аполлинер пригласил его в Бато-Лавуар посмотреть «Авиньонских девиц», Фенеон повернулся к Пикассо и сказал: «Вам лучше заняться карикатурой».

Решив обратиться к теоретической стороне вопроса, мы могли бы рассмотреть «Nouvelles» с точки зрения литературных кризисов, описанных Сартром. Флобер, с которого все и началось, нашел историю мадам Бовари в провинциальных заметках о происшествиях. Сохранилась ли соответствующая газетная вырезка или нет — неважно; Фенеон мог бы преподнести историю следующим образом:

Дельфина Деламар, 27 лет, жена военного врача в муниципалитете Ри, вела себя нескромно. Кроме того, она еще и наделала долгов. Чтобы их не выплачивать, она приняла яд.

Так роман девятнадцатого века развивался и расширялся, пока места для развития больше не осталось; тогда он вернулся к форме, от которой произошел, nouvelles en trois lignes, в ожидании возможности, когда снова можно будет развернуться. Возможно, это лишь одна интерпретация — но тогда вполне справедливо, что после своего оживления художественная литература посчитала себя обязанной Фенеону не больше, чем футуристам: «невидимый» писатель оказал «невидимое» влияние.

Но можно предположить и другое: в определенный момент своей жизни Фенеон, отличавшийся выдающимся умом и иронией, столкнулся с журналистской рутиной. Сидя долгими вечерами за столом в «Le Matin», он старался развлечь себя и читателей, не забывая при этом о требованиях к колонке. Он взял традиционный жанр и изменил его, добавив личные стилистические черты, соблюдая принципы повествования и передачи фактов, сохранившиеся с девятнадцатого века. «Nouvelles» представляют собой литературный эквивалент коктейльной оливки — поэтому за изобретение столь пикантной детали Фенеон заслуживает доброй памяти и восхищения.

Мишель Уэльбек и грех отчаяния

В 1998 году я был членом жюри писательской премии «Ноябрьский приз» в Париже, присуждаемой, как вытекает из названия, в конце литературного сезона. После того как дал сбой Гонкуровский конкурс и не удались сумбурные попытки других премий исправить его упущения, наш «Ноябрьский приз» все же вынес окончательное авторитетное решение по итогам года. Ротация жюри, хотя и медленная, участие в нем иностранцев (помимо меня в жюри входил также Марио Варгас Льоса) и серьезная сумма для победителя — около тридцати тысяч долларов — были необычны для французской литературной премии.

До того момента все главные премии 1998 года обходили вниманием книгу Мишеля Уэльбека «Элементарные частицы», а «дело Уэльбека» муссировалось не один месяц. Школьные учителя протестовали против сексуальной откровенности книги; за интеллектуальную ересь автора исключили из его собственной литературно-философской группировки. И вызвала все это не только сама книга, но и ее автор. Одна из женщин в составе нашего жюри заявила, что восхищалась романом, пока не увидела ее автора по телевизору. Меценат премии, бизнесмен, чье вмешательство в связанные с премией дела в предыдущем году было почти незаметным, обрушился на Уэльбека с пространной и пылкой критикой. Видимо, он хотел по меньшей мере показать, во что не желает вкладывать свои деньги.

В ходе довольно напряженной дискуссии лучший эпитет для романа «Элементарные частицы» предложил Варгас Льоса, назвав его «дерзким». Он, естественно, употребил это слово как похвалу. Существуют определенные книги, написанные в язвительной и остро пессимистической манере, которые систематически оскорбляют все устои современного им образа жизни и относятся к нашим условностям как к дурацким заблуждениям. Идеальным примером литературной дерзости мог бы служить роман Вольтера «Простодушный». По-своему крайне дерзок Ларошфуко, да и Беккет, хотя и довольно уныло, а Рот неистово дерзок. Дерзкая книга направлена против целеустремленного Бога, доброжелательной и упорядоченной вселенной, человеческого альтруизма, существования свободной воли.

Роман Уэльбека — его вторая и очень французская книга, смесь интеллектуального и эротического; он напоминает Турнье очевидной гордостью своей жесткой теоретической структурой. У романа есть и свои недостатки: некоторая неуклюжесть и склонность персонажей к произнесению речей, а не реплик в диалоге. Но по амбициозности и непримиримости книга явно превосходила ближайшую конкурентку — книгу тоже очень французскую, но в ином плане: элегантную, сдержанную и старомодную, или скорее «классическую», жаргонный термин, который я перенял у других членов жюри.

Уэльбек победил с перевесом в один голос. Впоследствии я разговаривал с председателем жюри, писателем и журналистом Даниилом Шнайдерманом о той шумихе, которую спровоцировал наш победитель в прессе и на телевидении. Возможно, предположил я, дело в его плохой медиагеничности. «Напротив, — ответил Шнайдерман (который голосовал за Уэльбека). — Он медиагеничен тем, что является антимедиагеничным. Это очень умно». Примерно часом позже в сияющем позолотой салоне отеля «Бристоль» перед элегантнейшим литературным Парижем предстал оборванец в мешковатом свитере и помятых алых джинсах, получил свой чек и — совсем в духе своего романа — отказался от буржуазных излияний радости или благодарности. Не всем это было приятно. «То, что он явился на церемонию немытым и в нестираной одежде, — шепнул мне один французский издатель, — это оскорбление в адрес жюри».

Наш меценат тоже разозлился и на следующий год объявил, что Ноябрьская премия приостановлена на двенадцать месяцев, с тем чтобы мы могли обсудить свои дальнейшие ориентиры. Большинство членов жюри сочло это неуместным, если не сказать дерзким, с его стороны, так что мы ушли к другому спонсору и назвали себя Декабрьской премией. Между тем роман «Элементарные частицы» был переведен на английский язык под названием «Распыленные», и англоговорящим стало известно то, что сказал мне Шнайдерман: автор медиагеничен в силу своей антимедиагеничности. В литературном мире проще всего приобрести репутацию плохого парня, и Уэльбек не преминул ее получить. Когда его навестила журналистка из «Обзервера», он напился до изнеможения, рухнул лицом в тарелку с едой и заявил, что ответит на дальнейшие вопросы, только если журналистка с ним переспит. Была задействована также жена Уэльбека, позировавшая для фото в нижнем белье: она продемонстрировала верх супружеской преданности своим драгоценным изречением: «Мишель не депрессирует — это наш мир переполняется депрессией».