Читать книгу "Театр Шаббата - Филип Рот"

Из-за ее бесконечного траура по матери он больше не воспринимал ее как женщину. Теперь нужно было спасать актрису.

Как у миллионов и миллионов молодых пар, вначале было сильное взаимное сексуальное притяжение. Какой бы гремучей ни казалась эта смесь чистого, как фонтанирующий гейзер, нарциссизма и изумительной способности к самоотречению, то и другое прекрасно уживалось в Никки, когда она лежала обнаженная в постели, умоляюще глядя на него и ожидая, что же он будет с ней делать. И ее эмоциональность, ее всегдашняя эмоциональность, романтическая, эфирная сторона ее натуры, ее бессильный протест против всего отвратительного — все это тоже необыкновенно возбуждало. Ее вогнутый, тугой живот, алебастровое, раздвоенное яблоко зада, бледные девические, как у пятнадцатилетней девочки-подростка, соски, груди такие маленькие, что они могли поместиться в ладонях, — так, сделав ладонь чашечкой, мы удерживаем божью коровку, когда не хотим, чтобы она улетела, — ее непроницаемые глаза, которые просто затягивали внутрь, а сами ничего не говорили, но так красноречиво не говорили… О, радость обладания всем этим хрупким богатством! Просто посмотрев на нее, он чувствовал, что его пенис готов взорваться.

«Ты похож на стервятника, когда стоишь и вот так на меня смотришь», — говорила она. «Тебя это пугает?» — «Да», — отвечала она. Они сами удивлялись тому, что делают. Когда он впервые вытянул ее по ягодицам своим брючным ремнем, Никки, которая боялась буквально всего, вовсе не испугалась. «Только не сильно…» — И кожаный ремень сначала едва касался ее кожи, а потом он стал стегать посильнее, а она послушно лежала на животе, и побои приводили ее в состояние экзальтации. «О, это, это…»— «Ну скажи, скажи!» — «Это так нежно — грубо и нежно!» Трудно было сказать, кто кому навязывал свою волю, — поддавалась ли ему Никки, или этот мазохизм и был сутью ее вожделения.

Было в этом, конечно, и нечто нелепое, и не однажды Шаббат вскакивал с постели, выпав из процесса именно благодаря этой его комической составляющей. «О, не принимай это близко к сердцу, — смеялась Никки, — есть вещи побольнее, чем это». — «Например?» — «Вставать утром». — «У тебя отличные задатки, Николетта». — «Я бы хотела дать тебе больше». — «И дашь». Улыбаясь и хмурясь одновременно, она печально сказала: «Не думаю». — «Вот увидишь», — тоном триумфатора провозгласил кукольник, застыв над ней как статуя: со своим эрегированным членом в одной руке и с шелковым кушаком, чтобы привязать ее к кровати, в другой.

Права оказалась Никки. Со временем с ночного столика один за другим исчезли ремень, кушак, кляп, шарф, чтобы завязывать глаза, маслице для младенцев, чуть разогретое в кастрюльке на плите. Через некоторое время он мог получать удовольствие от близости с ней, только если они выкуривали вместе косячок, а тогда было уже все равно, Никки это или кто другой, и даже вообще женщина ли это.

Даже оргазмы, которыми можно было бы привязать его намертво, через некоторое время ему надоели. Ее наслаждение было как каприз погоды, оно налетало, как ветер, обрушивалось на нее, как внезапный ливень среди ясного августовского дня. Все, что происходило до оргазма, было для нее своего рода атакой, которую она даже не пыталась отбить, вторжением, которому ей оставалось только уступить; но когда на пике наслаждения она неистово билась, скулила, громко стонала, закатывала мутные глаза, царапала ногтями сквозь волосы кожу у него на голове, все это казалось опасным экспериментом, от которого она всякий раз рисковала не оправиться. Оргазм у Никки — это был припадок, потрясение, сбрасывание кожи.

Оргазм Розеанны нужно было загнать, как лису на охоте, причем кровожадной охотницей была она сама. Добыть наслаждение Розеанне стоило многих усилий, за которыми он жадно наблюдал (пока ему не наскучило наблюдать). Розеанна сражалась против чего-то, что ей сопротивлялось, что мешало ей отдаться любви целиком. Оргазм был не естественным развитием событий, но из ряда вон выходящим случаем, достижением, над которым надо было работать. Была какая-то неприкаянность, можно даже сказать героизм, в том, как она его добивалась. До самого конца было непонятно, случится это или не случится, и выдержишь ли ты сам, не заработав инфаркта. Он уже стал думать, не фальшивая ли, не показная ли вся эта ее борьба. Так взрослый, играя с ребенком в шашки, притворяется, что воспринимает каждый его ход как серьезную угрозу. Что-то тут было не так, совсем не так. И вот когда он уже терял всякую надежду, у нее вдруг получалось, она это делала, черт возьми, уже на излете, сидя на нем верхом, и все ее существо в этот момент было сжато до предела и сосредоточено в ее вагине. В конце концов Шаббат стал думать, что его присутствие совсем не обязательно. Он мог бы быть одной из древних фигурок с длинным деревянным пенисом. Ей не нужно было, чтобы с ней был именно он, — он с ней и не был.

С Дренкой он как будто бросал камешки в пруд. Он входил, и от центра, от его пениса, начинали расходиться волнистые круги, и вот уже вся поверхность пруда волнуется, трепещет и светится. Когда они вынуждены были, как они это называли, «прерваться» днем или на ночь, то это потому, что Шаббат оказывался даже не на пределе своей выносливости, а за пределом, что весьма опасно для толстяка, которому за пятьдесят. «Ты настоящая фабрика по производству оргазмов», — говорил он. «Эх ты, пенсионер, — смеялась она. (Сам ввел в обиход это словечко, когда старался отдышаться.) — Знаешь, чего я захочу, когда у тебя в следующий раз встанет?» — «Даже не знаю, в каком это будет месяце. Если ты сейчас мне скажешь, я к тому времени уже все забуду». — «Я захочу, чтобы ты вставил мне по самое не могу..» — «И дальше что?» — «А дальше вывернул бы меня наизнанку. Как перчатку».

* * *

После целого года поисков Никки он стал бояться, что сойдет с ума. Поездки в другие города его не спасали. В других городах он разыскивал ее фамилию в телефонных справочниках. Конечно, она могла изменить ее, сократить — американские греки часто сокращают свои фамилии для удобства. Кантаракис обычно укорачивают до Катрис — в какой-то момент Никки подумывала взять сценический псевдоним — Катрис; то есть это она так говорила, что сменит фамилию для сцены, не отдавая, возможно, себе отчета в том, что перемена имени ни в коем случае не убавила бы ее враждебности к отцу, сделавшему невыносимой жизнь ее матери.

Однажды зимой Шаббат летел с кукольного фестиваля в Атланте. Погода в Нью-Йорке испортилась, и самолет посадили в Балтиморе. В зале ожидания он подошел к телефону-автомату и нашел в справочнике фамилии Кантаракис и Катрис. Там нашлась и Н. Катрис. Он позвонил по этому номеру, никто ему не ответил, он прыгнул в такси и помчался по указанному адресу. Это оказалось деревянное бунгало, больше похожее, правда, на лачугу среди других небольших деревянных бунгало. Табличка «Осторожно — злая собака» торчала посреди неухоженного дворика перед домом. Он поднялся по разбитым ступенькам и постучал в дверь. Он обошел дом кругом, пытался заглянуть в окна. Он даже вскарабкался на самый верх сетчатой изгороди высотой в шесть футов, которой был обнесен дворик. Должно быть, кто-то из соседей вызвал полицию, потому что вскоре приехали двое полицейских и задержали Шаббата. Из участка он позвонил Линку, рассказал ему, что произошло. И тот по телефону объяснил полицейскому, что да, у мистера Шаббата действительно год назад пропала жена. И лишь тогда вопрос о штрафе был снят. Выйдя из участка, несмотря то что полицейский его предупредил, чтобы он не вздумал вернуться и следить за домом, Шаббат тут же снова взял такси и вскоре оказался у ступенек бунгало, принадлежащего Н. Катрис. Уже стемнело, но свет в доме так и не горел. На этот раз в ответ на его стук раздался собачий лай. Похоже, собака была крупная. Шаббат крикнул: «Никки, это я! Это я, Микки. Никки, я знаю, ты там! Никки, Никки, открой мне, пожалуйста!» Ответ он получил только от собаки. Никки не открывала дверь, потому что больше не хотела видеть этого сукина сына, а может, потому, что ее там не было, потому что она умерла, потому что убила себя, или потому что ее изнасиловали, убили, разрезали на куски и выбросили за борт в мешке с камнем за пару миль от берега, от Шипсхед-Бэй.