Читать книгу "Американская пастораль - Филип Рот"

Мои дед и отец работали в дубильне здесь же, в Ньюарке. И я работал, шесть месяцев, когда начинал входить в дело. Вы бывали в дубильне?

— Не приходилось.

— Если вы собираетесь писать о технологии обработки кож, необходимо побывать в дубильне. Если хотите, я это устрою. Там примитивная организация труда. Кое-что усовершенствовалось, конечно, но в основном все очень похоже на то, что вы увидели бы и сотни лет назад. Ужасная работа. Говорят, это самое древнее ремесло, следы занятий которым удалось обнаружить. Где-то — кажется, в Турции — нашли остатки дубильни, существовавшей шесть тысяч лет назад. Первоначально шкуры дубили, просто окуривая их дымом. Как я уже говорил, если вникнуть, открывается очень много интересного. Мой отец — настоящий специалист по кожам. Вам надо было бы проконсультироваться у него, но сейчас он живет во Флориде. Заводится с полуслова и готов говорить о перчатках два дня кряду. Мы все так. Перчаточники любят свое дело и все с ним связанное. Скажите мне, мисс Коэн, вы когда-нибудь наблюдали процесс производства?

— Пожалуй, нет.

— Никогда не наблюдали создания какой-нибудь вещи?

— Когда была маленькая, видела, как мама делает торт.

Он засмеялся. Она его насмешила. Бесхитростная девочка, смекалистая, любознательная. Его дочка была на добрый фут выше Риты Коэн и не темноволосая, а светленькая, но в общем Рита Коэн, несмотря на свою невзрачность, начала почему-то напоминать ему Мерри, ту Мерри, что еще не прониклась духом противоречия и враждебностью. Светлый ум, которым она просто искрилась, когда, возвращаясь домой, спешила, захлебываясь, рассказать, что узнала сегодня в школе. А какая у нее была память! Записывала все аккуратно в тетрадку, а наутро помнила уже чуть ли не наизусть.

— Вот что мы сделаем. Мы пройдем через все этапы процесса. Пошли. Мы смастерим вам пару перчаток, и вы увидите все — от начала и до конца. Какой у вас размер?

— Не знаю. Маленький.

Он поднялся из-за стола, подошел к ней и взял ее за руку:

— Очень маленькая. Скорее всего, четвертый размер.

Он уже достал из верхнего ящика мерную ленту с французскими дюймами и D-образной петлей на конце, а теперь обернул вокруг ее ладони, просунул другой конец сквозь петлю и затянул.

— Посмотрим, каков у меня глазомер. Сожмите руку.

Она сжала пальцы в кулак, отчего тыльная сторона ладони чуть расширилась, и он посмотрел на деление:

— Да, четвертый. Меньше уже детские перчатки. Пошли, я покажу вам, как все делается.

Когда, шагая рядышком, они начали подниматься по деревянным ступеням старой лестницы, ему показалось, что он переносится в прошлое. Рассказывая, слышал свой голос (и одновременно как будто бы и своего отца): «Сортировать кожи надо всегда в помещениях, которые выходят на север, — туда не попадают прямые солнечные лучи. Под прямыми лучами солнца ты толком ничего не разглядишь и не оценишь качество. Сортируешь и кроишь всегда в северной части. Сортировка на верхнем этаже. Кройка — на третьем. На втором, откуда мы идем, пошив. А на нижнем — заключительная стадия и отгрузка. Мы пойдем сверху вниз».

Именно так они и сделали. И он был счастлив. Счастлив, вопреки всему. Нелепо. Нереально. Надо стряхнуть с себя наваждение. Но она увлеченно делала заметки, и он был как бы загипнотизирован: девочка знает цену усердию и внимательности, интересуется делом, кожевенным делом и производством перчаток, — как же он мог не подпасть под это очарование?

Просить кого-то, кто страдает так, как Швед, отбросить иллюзию душевного подъема (сколь бы зыбкой ни была вызвавшая его причина), значит, просить слишком многого.

В цехе раскроя работало двадцать пять человек, по пять-шесть за каждым столом. Швед подвел ее к старейшему работнику которого представил как Мастера, — невысокому лысому мужчине со слуховым аппаратом, который возился с прямоугольным куском кожи — «такие куски называются „транками“, — объяснил Швед, — из них и делаются перчатки» — и, не отрываясь, работал линейкой и ножницами все то время, пока Швед рассказывал ей о нем. Рассказывал с легким сердцем. Паря в невесомости. Без попыток затормозить. Позволяя давнишним отцовским речам изливаться свободным потоком.

Именно здесь, в раскройной, Швед ощутил в свое время желание пойти по стопам отца; именно здесь, как ему казалось, он превратился из мальчика во взрослого мужчину. Раскройная, высокая и хорошо освещенная комната, была его любимым местом на фабрике со времен детства, когда старые закройщики европейского склада приходили на работу в одинаковых костюмах-тройках, в подтяжках, в белых накрахмаленных сорочках с запонками и при галстуках. Прежде чем надеть белоснежный передник и, взяв обернутый влажным муслином рулон, развернуть его, прикоснуться к первой за этот день коже и начать ее растяжку, все эти закройщики снимали пиджаки и аккуратно вешали их в большой стенной шкаф, но никто из них, на памяти Шведа, ни разу не снял галстука, лишь немногие снисходили до вольности снять жилет, а уж чтобы засучить рукава рубашки — таких находилось и того меньше. Сквозь стекла прорезавших северную стену окон шел прохладный, ровный свет, при котором удобно перебирать, подбирать и резать куски кожи. Полированная гладкость закругленных краев столешниц, отшлифованных за все годы, что на них растягивали куски кожи вдоль и поперек, была так притягательна для мальчишки, ему очень хотелось подойти и прижать щеку к выпуклости дерева, но он всегда сдерживал себя — правда, только до тех пор, пока не оставался один. На деревянном полу от ног стоявших тут целыми днями рабочих образовались вмятины, и, когда никого не было, он вставал возле стола так, чтобы ботинки вписывались в едва различимые контуры этих следов. Наблюдая за работой закройщиков, он понимал, что они элита, и что они это знают, и что босс это знает. Но хотя они и думали, что у них больше прав считать себя здесь аристократами — больше, чем у всех остальных, включая хозяина, — они гордились своими огрубелыми ладонями, легко сжимающими огромные, тяжелые ножницы. Под белыми сорочками у них были могучие руки, плечи и торсы трудяг, всю жизнь растягивавших и растягивавших кожи, чтобы ни сантиметр никогда не пропал зазря.

В процессе работы закройщику надо было не единожды лизнуть палец, так что в каждой перчатке было много слюны — но, как говаривал его отец, «клиент об этом знать не знает и ведать не ведает». Закройщик плевал в сухие чернила и тер о них кисточку, которой по трафарету наносил номера на лоскуты, нарезанные из каждого «транка». Выкроив пару перчаток, он смачивал палец слюной и прикладывал его к помеченным нужными номерами деталям, чтобы слепить их, перед тем как обхватить резинкой и отправить в пошивочный цех. Что мальчику никогда не нравилось, так это то, что впервые нанятые на «Ньюарк-Мэйд» немцы-закройщики ставили рядом с собой большую кружку пива и отпивали от нее, чтобы, как они говорили, «не давать глотке засохнуть и иметь сколько надо слюны». Лу Лейвоу довольно быстро отучил их от пивной кружки, но что касается слюны, то нет, от нее никто не хотел избавляться. Слюна была органической частью всего того, что они любили, сын-наследник — не меньше отца-основателя.