Читать книгу "Магия книги - Герман Гессе"

Что ж, полуобразованные толкователи поэзии занимаются лишь тем, что вводят в заблуждение своих менее компетентных читателей, представляя дело так, как будто их документальные штудии отдают дань психоанализу Пациент мертв, можно не опасаться проверки, вот они и фантазируют, не зная удержу. Было бы забавно, если бы поднаторевший в психологии литератор в свой черед подверг анализу эти псевдоаналитические изыскания о поэтах, — в результате выявились бы весьма несложные влечения, питающие усердие мнимых психологов.

Не думаю, что сам Фрейд хотя бы отчасти всерьез относится к опусам этих лжеучеников. Не думаю, что мало-мальски серьезный врач или ученый, приверженный психоанализу, читает эти статьи и брошюрки. И все же, вождям стоило бы открыто отстраниться от этой дилетантской возни. Ведь не то плохо, что якобы глубоко обоснованные откровения о тайнах гениев прошлого, якобы тончайшие интерпретации произведений искусства издают в виде книг и брошюр, что появился новый литературный жанр и честолюбивые авторы, несмотря на то что их читают мало, порой пожинают лавры. Неприятно то, что наша критика использует этот дилетантский анализ как новый метод упрощения своих собственных задач и, прикрываясь видимостью некоторой научности, облегчает себе жизнь. Найдем в творчестве не симпатичного нам автора следы комплексов и невротических отклонений, ну так и выставим его перед всем светом как психопата. Конечно, остановится однажды и этот механизм. Когда-нибудь слово «патологический» потеряет свое нынешнее значение. Когда-нибудь откроют, что даже в области болезней и здоровья все относительно, и заключат, что сегодняшние болезни людей завтра станут их здоровым состоянием и что отсутствие болезней не всегда бывает безошибочным симптомом здоровья. Но откроют однажды и ту простую истину, что человеку, одаренному высоким умом и нежными, деликатными чувствами, человеку в высочайшей степени ценному может быть тяжело, даже ужасно жить в современном мире, с его условностью понятий добра и зла, прекрасного и безобразного. И поняв это, снова произведут Гельдерлина и Ницше из психопатов в гении и увидят, что, ничего не достигнув и не продвинувшись вперед, литературоведение вернулось туда, где находилось до появления психоанализа, и что нужно все-таки заниматься гуманитарными исследованиями, применяя их собственные средства и системы, коль скоро желаешь содействовать их развитию.

1930

ЭКСЦЕНТРИЧЕСКИЕ ПОВЕСТИ

«Эксцентрическое» здесь означает не артистическое или литературное, не романтическое, не гротеск, не то, в чем писатель властен по своей воле и прихоти. Фуке со всеми его рассказами о волшебниках и феях — филистер, Тик с его невообразимо безумными выдумками — играющее дитя. Эксцентричен Гофман, ибо он не окрашивал свои сочинения тонами и звуками небывалого и сверхъестественного ради достижения художественных целей, а сам жил одновременно в двух мирах и был вполне убежден, по крайней мере временами, в реальности мира призрачного, или в нереальности того, что зримо. Такой писатель эксцентричен в истинном смысле слова: взгляд его устремлен на мир из некоего другого центра, все вещи и ценности в его поле зрения смещены. К таким писателям относится, прежде всего, Эдгар По, утонченный и меланхоличный американец, в сочинениях которого мы находим почти все оттенки эксцентрического, от вызывающего оторопь журналистского трюкачества до страстной исповеди еретика. Подлинный эксцентрик и Жюль Верн, хотя его, пожалуй, не причислишь безоговорочно к художникам слова. Однако и у него желание сдвигать границы и смотреть на мир с необычных точек зрения не менее сильно, чем у Эдгара По или Гофмана. К эксцентрикам следует отнести, далее, всех приверженцев оккультного знания, мистиков и спиритов, выразивших себя в литературе. Ближе к той грани, за которой начинается обычное писательское мировосприятие, находятся политические фантасты, авторы утопий, причем эти утопии отнюдь не стоит принимать всерьез как художественные произведения; исключение, разумеется, составляет «Гулливер» Свифта, но как раз в нем эксцентрическая форма не существенна, а представляет собой удачно найденную маску.

По существу же эксцентриков легко разделить на две большие группы — на мечтателей и фанатиков. Кто-то предается пьянству, избавляясь таким способом от забот или находя приятное забвение, а кто-то — фанатично, в безнадежной неудовлетворенности и жажде саморазрушения. Вот и среди эксцентриков есть ребяческие натуры, они блаженствуют, играя в кругу своих фантазий, и есть жестоко отчаявшиеся, для них ни один наркотик не достаточно силен, они неустанно рвутся за все пределы, ибо они не способны скромно довольствоваться малым, жить, обуздывая себя, в смиренной покорности. Первые склонны к самовлюбленности и не прочь подшутить над читателем, вторые же неумолимы в стремлении к собственной гибели.

Однако, когда мы обращаемся к литературе, этого разделения явно недостаточно. Тот и другой типы нередко совмещаются и к тому же слишком часто используют одинаковые средства. Лучше, пожалуй, отделить мыслителей от любителей игры, а философов от мастеров иронии. И тут мы открываем нехитрую и на первый взгляд ошеломляющую вещь: все без исключения фанатичные эксцентрики оказываются абсолютными идеалистами, и все они в своем творчестве исходят из чисто идеалистического учения о покрывале Майи, о недостоверности нашего чувственного восприятия. И только эти эксцентрики, философы, несмотря на богатые переливы красок и оттенков, внутренне всегда последовательны, и только ими порой создаются образы и мифы, в своей сущности родственные народной мифологии. Другие же, относясь к делу, вероятно, не менее серьезно, свои интересные истории как бы лепят из хлопьев мыльной пены. К ним относятся все технические умы, все Верны и Уэллсы; даже создавая нечто удивительное и отрадное, они все-таки остаются авторами развлекательных книжек, хоть порой и очень занятных. То, что они далеки от философии, часто, как и их наивность, проявляется в смелом оптимизме, таковы все утописты, таков и Уэллс, в своей последней книге «В дни кометы» рассказывающий о том, как человечество совершенно исправляется и очищается от пороков благодаря существенному изменению состава воздуха. Такой оптимизм отличает и технические умы, например Жюля Верна, у которого все изобретения интересны лишь до тех пор, пока они не выходят за пределы технической области. Все эти авторы фантазируют о переворотах и улучшениях, которые произойдут благодаря новым видам пороха, машинам или двигателям. Читатель зевает и думает: коли техника может сделать мир лучше, почему мы этого решительно не замечаем? Летательный аппарат и ракета на луну — это, конечно, забавные и милые вещи, однако не очень-то верится, как посмотришь на всемирную историю, чтобы благодаря им могли серьезно измениться люди и отношения между ними. Стало быть, все писатели этой вполне невинной категории принадлежат своему времени и уходят вместе с ним, так как они занимаются предметами временными и случайными.

Другие эксцентрики, философы, интересуют нас гораздо глубже, здесь почти каждая фигура — трагическая. Дело не в том, что среди них много больных людей, болезнь — это вовсе не трагедия. Здесь иное: свой дух и страсть они отдали тому, что невозможно по самой своей сути. Познание и творчество, бытие мыслителя и бытие художника — противоположности, исключающие друг друга. Проповедовать чистый идеализм, отрицать реальность видимого — и в то же время быть художником, поневоле считающимся с реальностью видимого, означает идти на жесточайшие раздоры с самим собой. Реальность чувственного восприятия, время, пространство и причинно-следственные связи явлений не должны вызывать сомнений у художника-творца, так как только они являются для него средствами выражения и убеждения. Ведь с поэтом происходит, по существу, тот же, хотя и более ярко выраженный, чему всех нас, процесс восприятия внешнего мира, и язык, коль скоро писателю он не безразличен, служит средством выражения не столько познаний, сколько понятий. Как мне описать и изобразить маленькую серую собачку, если я убежден, что это вовсе не собака, а лишь сомнительное и обманчивое создание моей головы, появившееся в результате раздражения сетчатки? Заговорив о собаках, о сером и черном цветах, о далеком и близком, я ведь уже попадаю прямиком в мир иллюзий, и без этого литературного творчества нет. Искусство есть утверждение иллюзий, если же ему вздумается их отрицать, оно само себе будет противоречить. И поэтому эти художники, все без исключения, — фигуры трагические, а их произведения нас интересуют, захватывают и трогают, ибо это отважные полеты Икара в область невозможного.