Читать книгу "Арлекины и радуги - Ирина Дмитриевна Голыбина"

Купил фишек на двести долларов, поставил в рулетку, которую видел впервые в жизни, на красное, и выиграл! Поставил еще раз, и выиграл снова.

Леонид Ефимович заказал себе коктейль, как Джеймс Бонд – мартини с водкой. Прожевал оливку, заботливо наколотую барменом на зубочистку, попросил еще бокал, потом полистал меню и заказал стейк с жареной картошкой. Сытый и слегка опьяневший, чувствуя себя настоящим везунчиком, начал ставить на цифры и комбинации, выиграл еще несколько раз, потом проиграл, но не расстроился, потому что все-таки оставался в плюсе.

Окна в казино закрывали плотные портьеры, чтобы не было видно, день на улице или ночь, и посетители играли, не прерываясь. Девушка-крупье улыбалась Леониду Ефимовичу, двигала лопаткой туда-сюда фишки по столу, и ему казалось, что в основном они стекаются к нему.

Когда в девять часов утра он с пустыми карманами и раскалывающейся головой вышел на улицу, там падал густой мокрый снег и под ногами хрустело полузамерзшее ледяное крошево. Он ступил в эту мерзость, зачерпнул ее ботинком – летним, не по сезону, – хотел подозвать такси, но тут вспомнил, что денег у него не осталось – совсем. Поковылял на троллейбусную остановку, нащупывая в кармане проездной, но не нашел и поехал зайцем. Радовался, что не нагрянули контролеры, топтался возле «печки», из которой дуло горячим.

Дома свалился спать, пользуясь тем, что жена с дочкой в школе, а когда проснулся, подумал сначала, что ему приснился кошмар и сейчас все станет как прежде: он побреется, позавтракает, поедет на работу в университет, а Таня с маленькой Никой будут махать ему из окна на прощание.

Когда он уходил из дома, намертво рассорившись с женой и не попрощавшись с дочерью, никто ему, конечно же, не махал; Татьяна Викторовна, клацая зубами о край стакана, запивала кипяченой водой настойку пустырника, а Ника сжалась от ужаса на своей кровати, с которой, готовясь к переезду, уже собрали постельное белье.

Потом, когда Леонид Ефимович ночевал по друзьям, а, бывало, и на вокзале, у него всплывали в голове обрывки их последнего разговора: как жена кричала, что он пустил их по миру, сделал нищими, лишил ребенка будущего, а он только покорно кивал, не в силах возразить. Да, все было правдой, до последнего слова. И мама оказалась права, когда не доверяла ему. И его родителям в Ставрополе было бы стыдно за такого сына, доживи они до этого дня.

Из самоуничижения, приправленного пафосом, Таня вырвала его, велев выметаться ко всем чертям. Он и пошел: сначала из дома, из семьи, потом, заодно, с работы, где все равно перестали платить. Где-то еще выдавали зарплаты – например, у тещи на заводе, – но большинство получало вместо денег шины, колготки или дюбели – что производили, то и имели.

Татьяна Викторовна с Никой оказались у Елены Алексеевны на проспекте Ленина, больше им все равно некуда было податься. Приходя домой с работы, Таня жаловалась матери:

– Ты представляешь, в магазине ничего нет! Нет, в буквальном смысле НИ-ЧЕ-ГО!

Вот когда пригодились соленые огурцы с дачи, малиновое варенье, полосатые зеленые кабачки-переростки, хранившиеся на утепленном балконе. Если кто-нибудь в учительской говорил, оправдываясь за опоздание, что в универмаге на Луначарского выбросили сыр, туда немедленно отправляли гонца, а классу, дожидавшемуся учителя, давали самостоятельное задание. То же самое касалось дешевой колбасы, наполовину состоявшей из жира, а наполовину из бумаги, даже макарон и гречки.

Нику посылали за хлебом, и она растерянно топталась на грязной плитке посреди магазина, между железными сетчатыми контейнерами, в которых звенели бутылки минеральной воды «Боржоми», и полками, где ровными рядами строились банки с болгарским компотом из слив. Между прочим, компот был вкусный, и, если удавалось купить белую булку с хрустящей корочкой, Ника с удовольствием съедала от нее половину, запивая компотом и закусывая сливами. Бабушке периодически перепадали на заводе продуктовые заказы, и тогда дома они устраивали пир с балыком, плавлеными сырками «Виола» и шоколадом «Конек-горбунок».

Постепенно жизнь выправилась, магазины более-менее наполнились. Талоны канули в прошлое, скудость сменилась подобием изобилия. Возвращаясь домой из школы, до которой теперь приходилось добираться сначала на трамвае, а потом на автобусе, Ника покупала турецкие шоколадные батончики и съедала их, пока не пришли бабушка и мама. Больше всего она любила усесться в кресло под торшером, читать и что-нибудь грызть: сухарики, чипсы или жареный арахис.

Летом, когда Ника переходила в пятый класс, на семейном совете было принято решение: они с мамой переведутся в другую школу, поближе к бабушкиному дому. Тамошняя директриса была бабушкиной соседкой и жила в одном с ними подъезде, на пятом этаже. Ее сына, Костю, Ника часто встречала по утрам: он сбегал по лестнице, чтобы не дожидаться лифта, никогда, конечно, с Никой не здоровался и оставлял за собой легкий шлейф домашних ароматов – стирального порошка, свежей выпечки и кофе.

При виде Косте у Ники замирало сердце. Взрослый – старше ее на два класса, – черноглазый и черноволосый, очень сдержанный, Костя казался ей героем из книг Ремарка, которые она тогда открыла для себя и подпала под их очарование. Костю легко было представить в шляпе и летнем плаще, выпивающим в кафе где-нибудь в Париже или Лиссабоне.

Ника знала, что в школу он выходит ровно в восемь двадцать, и, топчась в прихожей, ждала, когда на лестнице послышатся его шаги. Всю дорогу до школы Костя маячил в десятке метров перед ней; у Ники в голове между ними происходили диалоги, вполне в ремарковском духе. Костя говорил:

– Зима наводит на меня тоску. В такое время хочется укрыться в тепле и покое, но я вынужден слоняться на ледяном ветру. Я готов терпеть что-нибудь одно: холод или одиночество. Но вместе они невыносимы.

Ника отвечала:

– Есть вещи, которые нам неподвластны. С рождения и до смерти каждый из нас одинок. Но с холодом еще можно совладать. Идемте, я угощу вас рюмкой кальвадоса. Или вы предпочитаете русскую водку?

Но тут под ноги попадался камень или ледышка, Ника спотыкалась и выныривала из фантазии обратно к темноте, морозу и еле-еле начинающемуся утру. Впереди маячили ворота школы, Костя исчезал за ними, как мираж за горизонтом. Ника переобувалась в раздевалке и топала в класс, отвратительно вонявший мелом и грязными тряпками.

Единственной отдушиной для нее были уроки английского: там Ника блистала. Ей даже не приходилось зубрить и сидеть за учебниками, английский прилипал к ней сам. Вторым языком она выбрала немецкий, и с ним тоже не было проблем. Ника уже решила, что хочет стать переводчиком,