Читать книгу "Голод. Нетолстый роман - Светлана Павлова"

их дарила?

Нет, невозможно.

К вечеру приехал прораб. Ушлый, с хитрыми глазками. Сразу отодрал кусок обоины. Короче, профи.

Я сказала, что надо вынести из квартиры всю рухлядь и покрасить стены в белый цвет. Прораб спросил, можно ли забрать диван себе на дачу. Мне не хотелось, чтобы материн диван продолжал жить, принимать вес других, неизвестных мне людей. Я сказала, что против, хотя и понимала, что никак не смогу этого проверить.

Пока шёл ремонт, жить мне было негде. Пришлось сделать странную вещь – снять отель в городе, где ты родился. В школе о таком только и мечтала: отель виднелся из окна кабинета, я вглядывалась и думала о людях, которые в этот самый момент пьют апельсиновый сок в белом махровом халате.

Заселившись, я сразу сделала именно это – выпила сок и надела белый махровый халат. Зачем-то полчаса каталась на лифте. Чувствовала себя Биллом Мюрреем из «Трудностей перевода». Пряжу я забыла, инстаграм надоел, читать не хотелось. Становилось очевидным, что бездельничать я не умею, совсем.

Написала Феде, спросила, как дела. Естественно, в надежде, что он тоже спросит меня. Он ответил быстро, счастливый. Сказал, что Изис беременна.

Я только вздохнула. Ну, конечно, она беременна. Кто, если не она?

Федя добавил, что надо будет обязательно встретиться, потому что «рожать мы будем в Аргентине».

Я не спросила зачем. Наверное, что-то с гражданством.

И как же стало радостно, широко и просторно от этой новости. Эти двое наконец-то уедут, исчезнут, растворятся, и будет теперь официальная причина не видеть их слитые воедино, забывшие про глаголы первого лица, вечно довольные жизнью сущности. В книге Отессы Мошфег «Мой год отдыха и релакса» есть гениальная фраза. Могу переврать, но, кажется, звучит так: «Я люблю тебя, но ты мне больше не нравишься». Пожалуй, это ровно то, что я мечтала сказать Фёдору все эти годы.

Но теперь ни к чему.

13 467 километров расстояния.

Как же хорошо.

«Поздравляю тебя, Федька! Надеюсь, у вас всё получится с этим переездом», искренне написала я.

И, вдохновлённая, отправилась на кладбище.

* * *

Купила грушу «Ровесницу» и – белые гладиолусы. Поймала такси с руки, удивляясь, что здесь до сих пор это работает. Водила улыбался, хотел кокетничать, болтать. Но, услышав адрес, разочарованно замолчал.

В машине я долго искала заметку с картой кладбища и нужным мне сектором. В итоге место всё равно нашла не сразу: как всегда, обманулась поворотом.

Я шла мимо могил, выискивая – чуть было не сказала – свою. Каждый раз здесь со мной так: оцепенение и ужас отчего-то наводят не детские портреты и не большие семьи с одинаковой датой смерти (пожар? автокатастрофа?), а разбросанные у надгробий конфеты. «Ласточка», «Каракум», «Маска».

Жуть-то какая.

Я остановилась, чтобы загуглить: зачем на кладбище оставляют конфеты.

«Гугл» ответил: сладости означают прекрасную загробную жизнь в раю.

Следом высветилось: «Что нельзя делать на кладбище? Главные правила».

Я поняла, что никогда не задумывалась о существовании таких правил и развернула список.

Никогда нельзя говорить слова «до свидания» на территории кладбища.

Уходить с кладбища нужно всегда той дорогой, которой пришел.

На кладбище нельзя смотреть назад, оборачиваться всем телом или возвращаться за чем-то.

После посещения кладбища нужно выбросить обувь, чтобы не занести в дом эту землю, а ноги согреть над огнем церковной свечи или в горячей воде.

На последнем пункте я рассмеялась в голос, за что поймала неодобрительный взгляд возившейся с рассадой бабки. И пошла к нужному сектору.

Сев на лавочку, я вытащила грушу и положила матери. Гладиолусы продолжала держать в руках. Я смотрела на памятники маме и бабушке и думала: вот как так? Делал-то один человек, но даже тут они умудрились быть разными. Одна плита скосилась, вторая стояла ровно.

Я вытащила из сумки письмо, которое написала от руки в самолёте. И сказала вслух:

– Прости, но это последнее. Нужно ведь заканчивать когда-нибудь.

И разбирая незнакомый из-за турбулентности почерк, перечитала написанное ещё раз.

25-56-81.

Палец знает траекторию кнопок наизусть, ведь мы созваниваемся каждый день. У нас радио-трубка, а у те-бя дисковой.

В моих воспоминаниях ты не меняешься. Проливаешь чай мимо чашки, стираешь подгузники, читаешь наизусть «Онегина», умножаешь в уме 256 на 715, ругаешься на то, что все книги в районной библиотеке закончились. Ты говоришь, что не поняла «Улисса», но все-таки надеешься, ведь «сама Ахматова сумела только с пятого раза».

Ты звонишь мне после освобождения Ивана Голунова. Когда Шеин объявляет голодовку, ты идешь на главную площадь города и раздаешь там листовки в его защиту. За твою стену в «Одноклассниках» мне не стыдно, ведь там всё, чем дышат мои друзья.

Ты предвосхищаешь то, что я буду слушать у терапевта за несметные тысячи спустя десять лет – думать о себе, не быть удобной и уважать тех, кто ценит тебя, и никогда наоборот.

Ты очень плохо готовишь. Даже после сотни передач Юлии Высоцкой. Но я всё-таки ем.

Когда мы виделись последний раз? Наверное, больше двух лет назад.

Да, точно.

Ноябрь, лифт везёт меня на 27-й этаж еще не заселённой новостройки. Чувствую знакомый запах. Так пахло в нашем классе продлёнки, где до нас учились «бэшки» (помнишь, именно в «Б» собрались самые брошенные, неухоженные дети: они ковырялись в носу, дышали через рот, доедали в столовой даже манку).

Звоню в дверь, ты открываешь где-то спустя минуту, и я понимаю: сдала. С каждым моим приездом в квартире всё более неубрано, захламлено, несвежо; занавески посерели. Если честно, замызгались.

Ты в фартуке не по размеру, похудела. С пятном посередине, велишь мыть руки; я не спорю, иду в ванную, на которой нет двери, и никогда не будет. В зеркале трещина – кажется, какая-то страшная примета. Хочу срочно плеснуть на лицо холодной водой, чтобы не расплакаться. Выворачиваю ручки – разумеется, синенькая и красненькая перепутаны местами: кипяток хлынул, как помню, светло-коричневого оттенка.

Сажусь за стол: скатерть жирная, тарелка плохо вымыта, но я не верещу. Видимо, повзрослела. Передо мной гора толстых, светло-бежевых блинов, и я уже знаю, какие они будут на вкус – резиновые, пресные, с кислинкой. Беру первый. Второй. Третий. Четвёртый. Пятый. Мне уже плохо, но я продолжаю есть до боли в желудке, будто в последний раз. Не выблюю ни за что.

Иду к дивану, мимо комода, где алтарь моих селфи и не только. Как-то нашла фото, где я отмечена, – в самых невыгодных, двоящих подбородки позах. Пустяк: у тебя каждый мой подбородок достоин своей рамочки. Вспоминаю, как приходила к тебе после школы, и тогда начинался настоящий декаданс: тарелка борща с горой майонеза, новая книжка Донцовой прямо за столом, кусок жирного «Наполеона». Потом можно было сладко поспать, а через два часа домашка по математике была аккуратным почерком написана и вложена в тетрадь. Спасибо, ведь я так ненавижу логарифмы. Сваливаюсь в подушки, пахнущие совсем не альпийскими лугами, а старческим потом и медицинской горечью. Удивительно, но мне ни капельки не противно. Только в уголках глаз становится влажно и горячо.

Если в строку поиска моего почтового ящика вбить твой адрес, мне выпадает 2537 писем. Среди них, написанных за семь с половиной лет, есть 17 особых (для меня). Они отмечены флажочком. И всего девять, содержащих слово «люблю». Несправедливая математика.

Первое датируется 28 апреля 2014 года. В нём ты, видимо, ещё не разобравшись с программой, написала сообщение в раздел subject. Получилось пустое письмо с темой: «Re: Ты написала, что работаешь «на фрилансе». А что такое «на фрилансе»? Где об этом искать в интернете?»

Я долго не могла читать после твоей смерти: ни книг, ни постов, ни статей. А письма эти – могла. Мне всё время казалось, что мы ещё говорим с тобой. Казалось, я отвечаю на твои вопросы. Казалось, я возражаю тебе.

Я никогда не говорю о тебе в прошедшем времени. Я храню часть твоих писем непрочитанными,