Читать книгу "На боевых рубежах - Роман Григорьевич Уманский"

как идет переправа на двух других?

Вопрос удивляет меня.

— Товарищ генерал, ведь вы приказали мне...

— Хотите сказать, — прерывает он, — что это не входило в вашу задачу? Неверно. Прежде всего подчиненный не имеет права возражать своему командиру. А потом, где же ваша инициатива, ведь вы начальник отдела, не правда ли?

Стою перед генералом промокший, усталый, какой-то раздавленный. Так хочется спать, что я уже ни на что не реагирую. И только Шестакова вновь вызвали на берег, я тут же свалился на единственную стоявшую здесь койку. Сколько проспал, не помню. Очнулся, когда кто-то крепко потянул за ухо. Протираю глаза — Шестаков.

— Боевое крещение получили, — участливо, по-дружески уже говорит он, — теперь поедем к себе, а то совсем рассвело... немцы скоро бомбить начнут.

Генерал вынул пачку папирос, угостил и заговорил:

— Видишь, опять мы с тобой возвращаемся на рассвете, как в довоенное время. Помнишь спящий Каменец-Подольск, строительство укреплений на границе? Кажется, давным-давно это было...

* * *

В сентябре 1942 года, когда оборонительные бои в Сталинграде приняли особенно ожесточенный характер и потребовались инициативные, смелые инженерные решения, 62-я армия осталась без начальника инженерных войск. Командарм В. И. Чуйков решительно требовал назначения нового инженера, а Шестаков ничего не мог сделать: М. П. Воробьев обещал прислать «железного» начинжа, но с выполнением обещания, видимо, не спешил. А был дорог каждый день.

И вот прямо с переправы «виллис» стремительно подъехал к штабу и остановился под разросшимися зелеными тополевыми кронами.

— Зайдемте ко мне, — вылезая из машины, пригласил меня Шестаков. — Позавтракаем и подумаем, чем бы нам помочь саперам шестьдесят второй армии. Немцы там пытаются захватить рабочие поселки Красный Октябрь и Баррикады, а мы их и не пустим. Да, не пустим!

— А как сделать?

Генерал взял одежную щетку и стал усиленно счищать с себя обильную белую приволжскую пыль.

— Фашисты не прорвутся к Волге, если мы сумеем каждую улицу, каждый квартал превратить в опорные пункты. Теперь-то от нашего умения, от нашего инженерного искусства очень многое зависит.

В блиндаже было светло, но немного отдавало сыростью подземелья. Самодельный небольшой стол, искусно сделанный руками неизвестного сапера, накрыт плотной коричневой бумагой, а две стоящие на нем эмалированные миски, наполненные до краев жирным борщом, дымились и издавали приятный запах.

Пока прихрамывающий после недавнего ранения ординарец кружил вокруг стола и заканчивал все приготовления к обеду, мы занялись просмотром свежих газет.

— Союзники по-своему воюют, — сокрушается Шестаков. — Вот послушайте: «На Египетском фронте в ночь на 14 сентября продолжалась активность патрулей. На Тихом океане в секторе Оуэн Стенли положение без перемен»... Впрочем, давайте лучше поедим и не будем портить себе аппетита.

За столом Шестаков не спеша, но подробно выспрашивал, чему нас учили в академии по обороне городов, какие советовали устраивать заграждения, огневые точки в зданиях.

Все мне нравилось в это утро в генерале: и его спокойствие, и выдержка, и светлый разум, и тонкое понимание обстановки. «Неужели война в самом деле хороший лекарь? — думал я. — Ведь и раньше этот человек смотрел на нас сквозь свои большие роговые очки умными понимающими глазами. Но тогда эти сероватые глаза часто излучали холодный свет, смотрели поверх нас. Он не замечал вокруг себя дружного коллектива молодых военных инженеров, прибывших укреплять границы». И тут я с тоской вспомнил о своих друзьях-товарищах: о Лосеве, Аралове, Фомине, Тандите и никогда не унывающем Кувакине. Не откладывая в долгий ящик, попросил генерала подписать заранее подготовленную шифровку в Москву с ходатайством о назначении их в наше распоряжение.

Шестаков спокойно поставил свою размашистую подпись и совершенно неожиданно в упор спросил:

— Что вы знаете об Ольге?

— Какой Ольге? — удивился я.

— Ну, да той, что к Аралову приезжала в Гавриловцы.

— А вы, Владимир Филиппович, разве помните? Мы ее в последний раз встречали в Харькове, минувшим летом... Нет, не стоит о ней говорить, — заключил я и сразу вспомнил, как эта молодая женщина мотыльком вилась в ресторане вокруг незнакомых мужчин. Это было в Харькове, в первые дни войны.

Генерал снял очки, старательно подул на стекла и стал протирать их кусочком желтой замши.

— Вы зря так плохо думаете об Ольге, — словно беседуя с собой наедине, продолжал Шестаков. — Она не так уж виновата в том, в чем вы ее подозреваете. Если и были у нее кой-какие оплошности, то они с лихвой искуплены бесстрашием, мужеством, если хотите знать, настоящим подвижничеством.

От удивления я только раскрыл рот, не в состоянии вымолвить ни единого слова. Затем поспешно, не спросив разрешения, закурил и, подойдя вплотную к генералу, спросил:

— Скажите, Владимир Филиппович, дорогой, — и это слово неожиданно сорвалось с моих уст, — разве вы Ольгу встречали?

— Да, видел и вчера разговаривал с ней, — задумчиво ответил генерал.

«Где?» — хотел я спросить, но в это время вошел ординарец и доложил о прибытии начальника переправы на Красном Октябре подполковника Петра Михайловича Пузыревского. Вопреки своему обычному спокойствию, на сей раз подполковник был взволнован. Сегодняшней бомбежкой и безжалостным обстрелом из минометов и пушек фашисты вывели из строя все баржи на переправе и сильно повредили причалы. Заволновался и Шестаков.

— Создалось критическое положение, — продолжал докладывать Пузыревский. — Или мы раздобудем где-нибудь новые средства сегодня и к ночи организуем переправу войск на тот берег, или нас расстреляют.

Генерал взялся за телефон. Сначала он долго, сердясь, о чем-то говорил своему помощнику по снабжению. Затем был разговор и с начальником тыла фронта, который в конце концов все же согласился передать нам несколько барж, которые находились где-то за Ленинском.

— Приемку барж возлагаю на вас, — приказал генерал мне. — Организуйте спуск их по течению реки Ахтуба с таким расчетом, чтобы не сорвать ночью график работы переправы шестьдесят второй армии. Вот так мы и поможем саперам Чуйкова.

Когда я вышел из блиндажа во двор, вовсю светило белесое сентябрьское солнце. По синему небосклону коршунами носились немецкие