Читать книгу "Московское царство. Процессы колонизации XV— XVII вв. - Дмитрий Михайлович"

Как говорит современный специалист, «.большая часть членов элиты конца XVII в. были новичками в системе основанных на генеалогии чинов и не очень вписывались в эту систему»[18]. Что ж, если и не большая, то в любом случае значительная.

Для династии Романовых привилегированное положение князей Рюриковичей, князей Гедиминовичей было не столь уж удобно. Сама-то она вышла из другой общественной среды. Романовы принадлежали старинному московскому боярству. Десятки брачных, родственных, деловых связей соединяли их с многочисленными родами, принадлежащими к нетитулованной группе знати. А она стояла. не то чтобы радикально ниже, нет, но все-таки несколько ниже, чем титулованная аристократия. Особое положение высшей княжеской знати представляло для Романовых угрозу: а ну как захотят пересмотреть решения Земского собора 1613 года и сменить династию? Строго говоря, оставались еще княжеские рода более знатные, чем сами Романовы. Да это не только угрожало, но и стесняло: на ключевые посты не столь удобным оказалось выдвигать «социально близких» людей из того же старомосковского боярства или ниже – из дворянства.

Местничество создавало совершенно ненужные сложности для матримониальной политики первых царей из династии Романовых. Государи Рюриковичи, за исключением, пожалуй, Ивана Грозного, придирчиво выбирали себе невест – и не только с точки зрения внешних данных. Для них очень большое значение имела «высота крови». На царское ложе крайне редко восходила женщина из дворян «худого» семейства. В подавляющем большинстве случаев супругой московского государя становилась представительница иноземного монаршего рода, весьма знатного княжеского или, на худой конец, древнего боярского. А вот государи Романовы вели себя иначе. Этот род поколениями накапливал принципиально иной опыт. Не княжеский, не воинственный, далекий от природного монаршества Рюриковичей. Первым Романовым в гораздо меньшей степени была присуща уверенная гордыня Рюриковичей из московского Даниилова рода. Иван Великий, Василий III, Иван Грозный смотрели на подданных и соседей как «право имеющие». А эти – из другого теста. Эти уступчивее, осторожнее. Более связаны с землей, проще говоря, приземленнее, кряжистее. Не столько политики, увлеченные стратегическим планированием, сколько тороватые хозяева, приученные знать, чем какой сундук наполнен, и относящиеся к державе как к вотчинному хозяйству. Не столько желатели соседних земель, сколько хранители своей. Не любили Романовы жить в каменных палатах, обожали сады и огороды, весьма заботились о добром здравии, отличались богомольностью и ценили семейное благоустроение. А потому в браке более желали приятности и домашнего уюта, нежели династического величия и выгод политического свойства. Вот и вышло, что из этой династии четыре царя подряд[19] выбирали себе в спутницы жизни красавиц, из родов великой «худости».

Михаил Федорович взял было себе княжну Долгорукую – та из древней фамилии, да скоро ушла в могилу. А Стрешневы, Милославские, Нарышкины, Грушецкие, Заборовские, Апраксины и Лопухины с точки зрения родовитой аристократии русской либо малые величины, либо просто никтошечки. Исключением стал разве что соправитель Петра I Иван Алексеевич – ему досталась Прасковья Салтыкова из великого боярского семейства. Но сам ли он выбирал тогда, больной безобразный юноша? Скорее, выбрали за него.

Федор Алексеевич унаследовал родовую черту: обе его жены, что Грушецкая[20], что Апраксина, были пригожи, но слабы родом. В думе при нем, как уже говорилось, долгое время сохраняли большую силу Милославские – ничтожная фамилия, возвысившаяся через счастливый брак. Да и Нарышкины не исчезли из дворца, продолжали занимать крупные должности.

Теперь стоит задаться вопросом: уютно ли сиделось, скажем, боярину князю Одоевскому в думе на одной лавке с боярином Милославским, боярином Языковым, боярином Нарышкиным, боярином Заборовским? А до того – с боярином Стрешневым? Ужели не поднимался у него из души гнев: пустили в думу собак! Но как от них избавишься, коли собаки самому царю – родная кровь?! А «собаки» поглядывали на Одоевского, Черкасского, Голицына, Куракина, Шереметева, Салтыкова и т. п. с чувством полного понимания: не любите нас? Прогнали бы нас? Принизили бы нас? Малы мы сладостию – сухие бараночки для вас, сливочных пряничков? Терпите. Мы – за государем!

Рюриковичи, Гедиминовичи, высокородное московское боярство (те же Шереметевы, например) понимали, разумеется: породниться с царской династией – значит возвыситься. Но. этот способ возвышения сильно «разбавлял» на вершинах власти их высокую кровь кровью попроще. Сами же государи из династии Романовых, составив подле себя сонм верных, пусть и незнатных родичей, с досадою глядели на местнические ограничения, мешавшие их «продвигать».

При таком положении вещей когда-нибудь должно было произойти одно из двух: либо монархи Романовы изменят семейному обыкновению и поищут себе невест-аристократок, либо местничество упразднится.

Скверно относилось к местничеству церковь: когда-то спасительное для России, оно пронизало русское общество снизу доверху и наполнило его бесконечными сварами, грызней, интриганством. Оно отводило людей от идеала христианской любви и заставляло смотреть на ближних прежде всего как на соперников в борьбе за «место». Патриарх Иоаким высказался на этот счет ясно: «Всякому разумно есть, яко идеже любовь, тамо и Бог, тамо и вся благая. А до сего настоящего времени от отечественных местничеств, которыя имелись меж высокородными, велие противление той заповеданной Богом любви чинилось. аки от источника горчайшего».

Наконец, местничество мощно тормозило преобразования, проводившиеся в армии.

В XV – начале XVII столетия главной боевой силой русской армии являлось поместное ополчение. Дворяне-конники на низких ногайских лошадках, с луками и саблями, затем – с пистолями, в стеганных ватой «тегиляях» или кольчугах, оставались грозной силой еще при государе Федоре Ивановиче. Налетев на неприятеля, накрыв его тучей стрел, выйдя из-под прямого удара и вновь сцепившись с врагом, жаля, словно рой разозленных пчел, русская дворянская конница могла обратить вспять серьезного противника. Она не знала правильного строя, не имела постоянного деления на сотни и полки: всякий раз новая армия собиралась из элементов, которые прежде составляли другие армии в других комбинациях. Зато была сильна колоссальной выносливостью, скоростью маневрирования, многолетним боевым опытом большинства воинов. До рубежа XVI–XVII веков, до Смутного времени, поместная конница сохраняла способность отражать сильного неприятеля. Стрельцы и казаки заметно уступали дворянскому ополчению в боеспособности, а иноземных наемников последние Рюриковичи на московском престоле нанимали весьма немного.

И никому не мешал тот факт, что воевод и голов во всякое полевое соединение назначали заново.