Читать книгу "Холокост в Латвии. «Убить всех евреев!» - Максим Марголин"

В Айзпуте было так же, как и повсюду в Латвии, — желтые нашивки на одежде, бессмысленный принудительный труд на торфоразработках, а перед разводом на работу выстаивание на ногах по два часа в ожидании, пока господа из самообороны не откушают свой завтрак.

И постоянные расстрелы…

Людей перед казнями собирали в синагоге. Однажды, в конце июля или начале августа 1941 года, из группы ожидающих смерти евреев люди из самообороны отобрали шестерых или семерых самых красивых девочек-подростков, которых отвели в тюрьму, что находится рядом с полицейским участком (там и сейчас располагается айзпутская полиция). Вечером пьяные полицаи забрали их из тюрьмы и насиловали всю ночь. Утром едва протрезвевшие после ночной оргии убийцы увели на расстрел их матерей и отцов, а к вечеру, возвратившись, забрали этих девочек, увезли в лес и тоже расстреляли. Свидетельницей происшедшего, чудом уцелевшей в этом аду, была сидевшая в одной из соседних камер айзпутской тюрьмы комсомолка Эльвира Страутмане.

Интересно, кем были эти насильники и убийцы до того, как превратились в скотов?

Идейными фанатиками с горящими от ненависти глазами, низколобыми угрюмыми уголовниками, юнцами, истекавшими в томлениях похоти, или просто деревенскими мужиками, одуревшими от самогонки, крови и безнаказанности? И где они сейчас, если еще живы, конечно? Скорее всего, стали «нашими уважаемыми зарубежными соотечественниками».

Мне почему-то кажется, что умирать в маленьких провинциальных городках было страшнее, чем в Риге. Массовый расстрел, как в Румбуле, обезличивал и жертв, и палачей.

Казнь превращалась в какой-то жуткий, мистический конвейер, тысячные толпы людей, захваченные неумолимой стихией организованного убийства, растворяли в себе, отчасти нивелировали отдельный человеческий ужас. Страх перед смертью отдельного индивидуума как бы приглушался в огромных человеческих массах. А в провинции казнь приобретала совсем другой оборот. Соседей расстреливали соседи!

Еще год назад он приходил в твою лавку за башмаками для малышей и отрезом ситца для жены, и вы после продолжительного торга удовлетворенно беседовали на пороге, покуривая и сплевывая клейкую табачную слюну. А сегодня у него в руках карабин, а ты стоишь на краю сырой, только что вырытой ямы, раздетый донага, стесняясь и прикрываясь руками, и с опустошающим душу страхом ждешь гулкого выстрела — этого последнего в твоей жизни звука. А за твоей спиной жмутся маленькие Ребекка и Яков, но об этом нельзя, ни в коем случае нельзя думать. И смотреть вниз, в яму, тоже нельзя, потому что там лежит свекор Соломон, вздорный и глупый старик, с пробитым уже пулей черепом, и сосед Эфроимсон с женой и детишками, и еще, и еще. Остается смотреть только перед собой, а там стоят эти ребята — хмельные и веселые с карабинами наизготовку — твои бывшие покупатели, соседи и знакомые… Нет, читатель, трудно было умирать в провинции…

Самый большой и последний расстрел евреев в Айзпуте был произведен в конце октября 1941 года. Уже выпал первый в этом году ранний снежок и земля подмерзла. Всех обреченных собрали, как обычно, в айзпутской синагоге. Триста восемьдесят шесть человек. Они просидели там двое суток, пока не закончились приготовления к казни — вырыта огромная яма и подвезена известь, чтобы засыпать трупы.

С раннего утра людей стали вывозить на грузовиках за город по направлению к поселку Калвене, что в нескольких километрах от Айзпуте. У свежевырытой ямы выстроились стрелки. Людей раздевали, ставили по десять к яме и убивали. Палачи прихватили к месту казни одного из айзпутских врачей — доктора Чакарниса. Видно, кто-то из них, будучи «шибко образованным», вспомнил, что при расстрелах смерть должен констатировать врач.

Какая там констатация! Расстрелянные с края ямы обрушивались вниз, некоторые сползали на дно еще живыми, кто-то оставался лежать на откосе и его сбрасывали вниз прикладами и ногами. Черепа маленьких детей раскалывались пулями и серо-розовый мозг разлетался вокруг.

Одна из обезумевших матерей попыталась оставить своего грудного младенца в кузове грузовика, на котором их привезли на казнь, в слепой надежде, что вдруг он какими-то судьбами уцелеет. Однако это заметил один из полицейских. Он вытащил ребенка за ножки, ударил его прикладом по голове и отдал матери уже мертвым: «На, забери своего щенка, жидовская сука!»

Доктор Чакарнис простоял у страшной ямы около двух часов. От тел только что убитых людей, пересыпаемых известью, поднимался пар. Подмерзшая земля раскисла от крови. Чакарнис сказал стрелкам, что если его немедленно не отпустят домой, то пусть лучше тут же убьют вместе с евреями. Великодушные борцы за свободу Латвии отпустили доктора. Он потом три дня метался в горячке.

После этой акции в немецких документах Айзпуте обозначалось как место, свободное от евреев, — «юденфрей».

18 июля 1943 года здесь состоялся Праздник песни. В начале торжества участники праздника числом около пяти тысяч человек чествовали вождя Великой Германии, фюрера немецкой нации Адольфа Гитлера, провозгласив троекратное «зиг-хайль», затем тринадцать хоров исполнили гимн Германии и «Хорста Весселя». На торжестве присутствовали почетные гости — представители немецкой администрации и латышского самоуправления.

…Айзпутская синагога сохранилась до сих пор. Но в ней сейчас Дом культуры. В помещении, где когда-то обреченные люди с ужасом, отчаянием и ненавистью ждали безжалостного рассвета, в начале девяностых оборотистые ребята устроили видеосалон.

Там крутили пикантные видеофильмы для жаждущих культуры местных жителей. Например, «Иди, девочка, разденься!» или «Стюардессы без белья». Такая вот «культура»!

Рассказывают, что после войны неведомые неукротимые энтузиасты пустились разрывать могилы казненных евреев в поисках золотых зубов и драгоценностей. Неухоженные, заброшенные эти могилы давно заросли жесткой колючей травой. Травой забвения?

Ну и что, воскликнет тут раздраженный читатель, уставший от описаний зверств, расстрелов и погромов, сколько же можно, да и потом, к чему тут приплетены какие-то тихие айзпутские обыватели?

Собственно говоря, поражение и торопливое отступление русских у тетушки Евы и ее дочерей с их мужьями не вызвало особого сожаления, приход немцев, в свою очередь, не стал поводом для восторгов. Они жили, в общем-то, как и прежде, хотя сильно переживали за мужа Эмилии Герхарда Шустерса, который за столь короткий период существования здесь советской власти умудрился попасть в шоферы к самому наркому внутренних дел Латвийской ССР (и писателю. — Примеч. авт.) Вилису Лацису, за что при новом порядке и угодил в концентрационный лагерь Саласпилс. Пробыл он там сравнительно недолго, непонятно как ему удалось освободиться, и вернулся к жене и детям.

По-настоящему семейство потрясли начавшиеся казни евреев. Они недоумевали: за что, почему расстреливали людей, всех без разбора, стариков и детей, в чем, черт возьми, они провинились — лавочники, мастеровые, врачи, какую угрозу они представляли для новой власти? Соседи, с которыми прожито бок о бок не одно десятилетие, лежали теперь вповалку в наспех засыпанных ямах, у полицейского участка в центре городка толклись вечно пьяные расстреливатели, по дешевке продавая желающим вещи убитых. Наиболее предприимчивые жители Айзпуте и его окрестностей занимали пустые еврейские дома и квартиры, а тетушка Ева негодовала и недоумевала, вопрошая Господа, видит ли он, что происходит на земле, а если видит, то почему допускает такое? Но Господь молчал…