Читать книгу "Солдаты Апшеронского полка. Матис. Перс. Математик. Анархисты - Александр Иличевский"

«Как страшно, – подумал священник. – Река подле этого утеса течет десятки, может быть, сотни тысяч лет. Звезды светят над ней из глубины миллионолетий. Жизнь человечества – поденка, упавшая в реку. Но только человек способен увидеть красоту созвездий, реки. Господь видит людскими глазами. Только в человеческих глазах река способна отразиться…»

Два работника привели из конюшни оседланных лошадей и остановились у входа в парк на дорожке. Оттого что свет фонарей едва достигал их, нельзя было рассмотреть рабочих и лошадей всех сразу, а видны были то тщательно заплетенная грива гнедой, то короткая щетка серой лошади. Вдруг обнаружилось, что один из работников – миловидная женщина, одетая в жокейский костюм и кепи, а другой – сухопарый, с мелкими чертами лица парень. Они о чем-то спорили; при этом она похлопывала нервно плеткой по голенищу, он разводил руками. Лошадь его кивала головой и, позвякивая удилами, натягивала уздечку. Внезапно зазвонил мобильный телефон, и девушка, выслушав, сказала: «Хорошо, Валерий Аркадьевич». – «Отбой?» – спросил ее спутник. «Возвращаемся». Они вскочили в седла и галопом понеслись по аллее; попадая на камни, копыта цокали, как кастаньеты; наконец стук их стал глуше, пропал… И отец Евмений вспомнил, как он мальчишкой мечтал покататься на лошади. Он жил в дальнем подмосковном городишке, по которому, случалось, вечером проносились конокрады – парни лет четырнадцати, уводившие совхозных коней. Грохот копыт по асфальту пронзал затихшие к вечеру окраины. Все, кто был во дворе, выбегали, страшась, на дорогу, чтобы поглядеть в спины всадникам. Именно тогда он понял, что лошадь – демоническое существо, и всадник без головы Майн Рида, оседлавший мустанга, потом подтвердил это впечатление…

– Батюшка, как успехи? – послышался голос Дубровина.

– Да что-то не видать вашей рыбы, – отозвался отец Евмений, углубляясь в поиски, но скоро снова забыл о корзине, представляя то, о чем рассказывал сегодня Турчин. Оказывается, олуши с Игарки поклоняются явлению природы, которое называется «гладь». Гладь – это совершенное безветрие, когда река стоит без морщинки, и легкий туман стелется над ней, и замирает всё – человек и зверь, птицы и растения; всё сокрыто абсолютной тишиной и недвижностью, называемой гладью. Когда гладь наступает, человеку запрещено двигаться. Пешие останавливаются и становятся на колени, а кто на реке – глушат лодочные моторы и пристают к берегу, чтобы тоже стать на колени. Пока не минет гладь – поднимется ли ветерок или птица крикнет и просквозит туманную толщу, – человек не должен обронить ни слова. Такое поведение во время глади почитается у олушей за молитву. «Как красив и загадочен этот обычай! Соломина можно понять, когда он ищет Бога в безлюдье… А еще, – подумал отец Евмений, – хорошо бы на Игарке построить храм…»

Калинин и знакомый его – присутствовавший среди гостей мэр Весьегожска Лодыгин, плечистый, стриженный ежиком, – спустились выкурить по сигаре. Калинин поискал по карманам перочинный нож, чтобы отрезать кончик сигары, а Лодыгин отправился за гильотинкой в большой дом. В это время от реки по лестнице поднялась Катя и остановилась в павильоне, чтобы отдышаться и вглядеться в речную мглу.

– Как живешь? – спросил Калинин, подходя к ней и бросая зажженную спичку; он затянулся и сплюнул крошку табака.

– Нормально.

– А я думал, пресно, – сказал Калинин, выпуская дым и щуря глаза.

– Кому пресно, а кому и сытно, – сказала Катя, немного помолчав и оглядываясь, не спускается ли обратно Лодыгин.

– Слыхала? На сто косарей свадебку закатили.

Калинин придвинулся к Кате и приобнял ее сзади, прижимаясь всем телом и выпуская дым в ее волосы.

– Так что? – проговорил таможенник сдавленно. – Может, вмажемся, как думаешь? На пару косичек хватит.

– Не хочу, – Катя пошевелилась, чтобы разжать объятие.

– Красавица, что ж ты, задолжать решила? – медленно проговорил Калинин, еще сильнее вжимаясь в нее. – Это ты сейчас такая смелая, а как придет нужда, на коленях приползешь. Но ты смотри, я тогда злой буду. Когда тебе охота была, я не отказывал, а теперь игрушки врозь?

– Сказала же: не-хо-чу, – повторила Катя, чувствуя, как к отвращению примешивается страх.

– «Я белочка, я целочка»? – усмехнулся Калинин; помолчал и, ослабив хватку, добавил: – Я выводов пока делать не буду, подождем, когда ты другую песенку запоешь. Гуляй пока.

Катя вырвалась, но он придержал ее и, шлепнув по заду, пошел навстречу Лодыгину, спускавшемуся с двумя складными стульями в руках.

Немного погодя в павильон вошел Турчин и встал у перил, глядя на звезды. Только через несколько минут он вдруг заметил Катю.

– И вы здесь. А я все глаза на Венеру проглядел, – сказал он, кивнув на горизонт, над которым слезилась яркая звезда.

Турчин заговорил с ней впервые, и она растерялась. Он был недурен собой, и ум его был ей заметен, но Кате он не нравился, потому что однажды застал ее и Калинина на берегу; она не опасалась его, но сейчас, когда теплота смыла с сердца ледяную корку бесчувствия, присутствие Турчина вызывало у нее душевную боль.

– Как вам эта свадьба в зверинце? – спросил он, помолчав.

– Мило и красиво, – отвечала она и добавила небрежно: – Да, здесь сейчас был Калинин, он говорит, что в сто тысяч обошлась.

– Троглодиты. Вот оно, счастье поработителей.

– Но тогда почему вы здесь? – спросила Катя. – Зачем в гостях злословить о хозяевах?

– Приличие – удел существ, у которых вместо ума домино. Вы действительно способны сочувствовать этим капиталистическим обезьянам?

– Эти обезьяны больницу отстроили. На их деньги вы людей лечите.

– Да не оскудеет рука дающего. Это раз. А то, что они отдают в народное пользование, даже милостыней назвать нельзя. Это два. Сначала разграбили страну, а теперь мы им за церкви да больницы в ногах должны валяться?

– Не в ногах. И не валяться. Но помалкивать хотя бы, – сказала Катя; ей вдруг пришло в голову поближе познакомиться с Турчиным, чтобы понять его. Ей по нраву были его категоричность и резкость, она сама была такая по натуре, но сегодня ей хотелось чистоты, хотелось быть чистой и душой, и телом.

– А я и помалкиваю, когда надо, – смягчившись, сказал Турчин. – Вы ведь не побежите сейчас докладывать Шиленскому о моем мнении?

– Не побегу, – улыбнулась Катя. – А не принесете ли вы сюда чего-нибудь выпить?

– А то как же! – засмеялся Турчин. – Уже принес. – Он распахнул куртку и достал из рукава плоскую флягу коньяка, а из карманов бокалы.

Катя выпила залпом, и ей захотелось найти Соломина и выпить с ним.

– Давайте позовем Соломина, – сказала она.

– Э-э, нет, – отказался Турчин, налил себе и выпил. – Я с этим господином даже в чисто поле не выйду, не то что чокаться.

– Отчего вы его не любите? – спросила Катя, снова беря бокал.

– Не люблю? Я не могу любить мужчин. В отличие от женщин. Считаю, что Соломин есть некий безусловный вред, соблазн, который запросто может приобрести эпидемический характер. С такой натурой страну не построишь, человека не вылепишь.