Читать книгу "Самодержавие и конституция - Кирилл Соловьев"

Совсем другим (но отнюдь не менее ярким) оратором был Ф. И. Родичев. Еще во времена Первой Думы один из лидеров октябристов П. А. Гейден поражался его выступлениям: «Странная вещь, кажется, все мы сидим в думской зале спокойно, и ничего страшного нет. А вот Родичев заговорил: „Кровавые призраки реют в этом зале, и их нужно убрать“. И вот в самом деле чувствуется присутствие этих призраков». По мнению дочери Родичева, это объяснялось нервным напряжением самого выступавшего: «Иногда после речей приходилось сушить одежды отца: не только белье, рубашку и воротник, но и жилет и пиджак». Н. И. Иорданский писал, что «это был оратор-трибун, демагог… Он чувствовал острую ненависть к деспотическому правительству и мог говорить очень сильные речи, полные гнева. Он, кажется, слова бросал, как молот. Во время речи он сам вдохновлялся и заряжался своим красноречием. Иногда он делал паузы, когда выковывал свои жгучие фразы. Он краснел и дрожал. На свежего человека, никогда его не слышавшего, он производил впечатление человека как бы в каком-то ненормальном состоянии, даже как пьяного. Недаром правые хулиганы ему кричали с мест: „Должно быть из буфета пришел“».

Выступления, обращенные не столько к депутатам, сколько к читателям завтрашних газет, нередко провоцировали острые конфликты в Думе. Так, слова Ф. И. Родичева о «столыпинском галстуке», сказанные на пленарном заседании 17 ноября 1907 года, произвели ошеломляющее впечатление на присутствующих. Именно тогда он обвинил правительство в репрессивной политике, отметив, что премьер-министра запомнят по «столыпинскому галстуку» – то есть по виселице. По словам С. В. Паниной, «было ощущение от этих слов, что это удар хлыста по лицу». «Поднялась буря, – вспоминал Родичев. – Все, что были направо, вскочили с мест и вопили. Помню Пуришкевича, который с ругательствами кинулся меня бить. Его остановил плечистый Гегечкори. Помню Крупенского, ругавшегося матерными словами… Больше всех поразил меня Плевако. С развевающимися волосами он спускался по переходу сверху вниз и неистово ругался матерными словами… Заседание в страшном шуме прервано». Депутат Третьей Думы октябрист Н. А. Мельников вспоминал, что находившийся рядом с ним П. А. Неклюдов кричал: «Вон, скотина, мерзавец!» А сидевший сзади И. В. Годнев колотил кулаком по спине Мельникова и тоже что-то кричал. Всю ночь Ф. И. Родичеву «мерещились физиономии черносотенцев, желавших его побить». Он все время повторял: «Опять эти рожи… Что они со мной сделали». Он так и не заснул, а утром шум на лестнице разбудил весь дом: целая вереница людей пришла выразить Родичеву свое сочувствие.

Такого рода конфликты ожидались публикой в «большие думские дни», когда попасть на «зрительские места» в Таврическом дворце было практически невозможно. К скандалам специально готовились. Самым известным думским скандалистом, настоящей достопримечательностью Думы, был правый депутат В. М. Пуришкевич. В Таврический дворец специально приходили поглядеть на бессарабского депутата. Это был чрезвычайно подвижный человек, который «не мог буквально ни одной минуты сидеть спокойно и все перебегал с места на место». Его выходки приобрели всероссийскую известность. Пуришкевич бросал стакан воды в голову Милюкова, порой отказывался выходить из зала заседаний, так что к нему приходилось применять силу. «Когда охрана Таврического дворца являлась, он садился на плечи охранников, скрестивши руки, и в этом кортеже выезжал из зала заседаний». Я. В. Глинка рассказывал и другую историю: «1 мая обычно левый сектор украшал себя бутоньеркой в петлице, красной гвоздикой. Пуришкевич выждал момент, когда появление его могло обратить всеобщее внимание: одетый в визитку, руки в карманах, с красной гвоздикой – где бы вы думали? – в прорехе брюк в непристойном месте». Иногда Пуришкевич демонстративно закуривал сигару на пленарном заседании и дерзко отвечал председателю на его замечания по этому поводу. «Пушка без прицела», – говорил о В. М. Пуришкевиче Н. А. Хомяков. Глинка так много рассказывал в семье об этом скандальном депутате, что его дети даже любили играть в «Пуришкевичей».

П. Б. Струве за думской трибуной

Говорил Пуришкевич с поразительной скоростью, произнося по 90 и более слов в минуту. Это чрезвычайно затрудняло работу стенографисток. И все же публика ловила каждое его слово. 23 марта 1907 года М. В. Челноков так описывал его выступление прямо из зала заседаний: «На кафедре беснуется Пуришкевич. Он говорит очень недурно, бойко, нахально, острит, безобразничает и вызывает гомерический хохот аудитории. Советую прочесть его речь: в ней много интересного. Вообще Пуришкевич – человек опасный, вовсе не такая ничтожная величина, как принято думать».

В общественном сознании имя Пуришкевича вполне оправданно ассоциировалось с думскими скандалами. А. И. Гучков вспоминал, как председательствовал во время речи П. Н. Милюкова о «финляндском законе». Невольно обращал на себя внимание сидевший на правых скамьях Пуришкевич: он заметно волновался. Затем подошел к председательствовавшему и спросил: «Александр Иванович, я хочу обложить Милюкова. На сколько заседаний вы меня исключите?» «На максимальный срок – на 10 заседаний», – отвечал Гучков. Разочарованный Пуришкевич вынужден был спуститься, сесть на свое место и терпеливо слушать ненавистного Милюкова.

Конечно, не все депутаты были прирожденными ораторами. Даже некоторые выдающиеся публицисты и общественные мыслители с думской трибуны выглядели неубедительно. Вот как выступал депутат Второй Думы П. Б. Струве: «Он прибежал на трибуну, держа в руках охапку бумаг и бумажонок. Разложил свое добро перед собой на пюпитре, несколько раз оправил всегда сползавшее в сторону пенсне, стал рыться в своих записях. Бумажки ерошились и громко шелестели. Слова оратора раздавались отрывисто и не очень внятно… Рыжая борода то наклонялась к пюпитру, то дыбилась против слушателей, которые с недоумением, смущенно смотрели на выступление этого уже прославленного… политического деятеля. Фразы доносились все более беспорядочные, точно Струве потерял нить мыслей и тщетно пытается ее найти в своих летучих листках. Все лихорадочнее перебирал он свои записки и кончил тем, что рассыпал их веером вокруг трибуны. Все бросились их подбирать: приставы, депутаты, сам оратор. На председательском месте Головин, крепко стиснув тонкие губы… с трудом сдерживался, чтобы не улыбнуться. Ну а в ложе журналистов и наверху, в публике, без церемонии смеялись». Октябристов В. К. Анрепа и Е. П. Ковалевского журналисты прозвали «Бобчинским и Добчинским» за их не слишком яркие выступления. Не снискал себе лавров оратора октябрист М. Я. Капустин. Его называли «болтуном, который по своей старости болтает всякую ерунду единственно лишь по одному невольному стремлению к такой пустой болтовне». Без особого успеха выступал прогрессист А. А. Бубликов: «Впечатление он не производит, слушают его невнимательно. Кругом говор, шепот, многие уходят из зала. Совсем не то, что во время речи Маклакова или Мейендорфа и особенно первого. Тогда вся зала как бы замирает, и пустых кресел очень мало».

Правда, в ряде случаев от депутатов требовался особый «ораторский талант». Иногда им надо было буквально усыпить присутствующих, чтобы те, не вдаваясь в детали, проголосовали за проект. Такая задача стояла перед И. С. Клюжевым, выступавшим в декабре 1911 года о реформе средней школы. Он обещал однопартийцам (октябристам), что вопрос дискуссии не вызовет. Это было особенно важно, так как времени до конца сессии оставалось мало, а нерассмотренных законопроектов – много. Соответственно, рядом законопроектов приходилось жертвовать ради прохождения наиважнейших. Не всех это устраивало. Депутаты бились за собственные инициативы. В их числе был и Клюжев. В день его выступления в ложе для прессы сидела его жена. Она записала в дневнике: «Ваня был уже на кафедре. Взяв в руки приготовленный им заранее текст того, что предполагалось сказать, он прямо прочитал написанное и притом сделал это своим обыкновенным голосом без всякого подчеркивания важности вопроса, а потому многие едва ли успели уловить даже его основную мысль. При безобразной акустике залы и слабом голосе оратора понять что-либо из произнесенной речи вообще очень трудно, в данное же время докладчик ничуть и не старался о том, чтобы его слушали… Докладчик кончил, зала молчит. „Возражений нет?“ – спросил председатель. Молчание. „Ставлю на баллотировку, – говорит по обыкновению Волконский. – Согласных прошу сидеть, несогласных встать“. Все сидят. „Принято“, – заявляет он и переходит к следующему докладу. Ваня торжествующе идет на свое место».