Читать книгу "Бог с нами - Александр Щипин"

Глава 13

— Что же это вы, Михаил Ильич, один — и на амбразуру? — выговаривал Мирякову Александр Александрович Башмачников, наливая в кружки заварку. Из-под крышки заварочного чайника непристойно свешивались три нитки от чайных пакетиков. — Хорошо, полиция подоспела, а то ведь так и до греха недалеко. Что это вообще у вас за страсть такая — глаголом жечь? Нечего там уже жечь, все давно ваши предшественники выжгли. Да и народ, знаете ли, не тетка, любит не ушами. Все больше другими частями тела. Эким вы теперь Щорсом… Я вам послабее, да? И с сахаром? Крепкого, наверное, вам сейчас не надо. Как голова у вас? Не тошнит?

— Тошнит, — Миряков осторожно потрогал повязку на голове и посмотрел на пальцы — нет ли крови. Уже без наручников, он боком сидел за журнальным столиком в оккупированном Башмачниковым кабинете начальника отделения полиции и рассеянно слушал болтовню фээсбэшника. — От вас меня тошнит, Сан Саныч. Я же видел вас там, в толпе. Сначала думал, показалось, но теперь понимаю, что точно вы. Камнем-то не вы меня?

Башмачников, потянувшийся было за лимонно-желтым пластиковым чайником, всплеснул руками:

— Да господь с вами, Михаил Ильич! Был я там, конечно, кто ж отрицает? Работа у меня, извините, такая — безопасность обеспечивать. В том числе и вашу. Полицию-то кто, по-вашему, предупредил? Поэтому серой мышкой, в самой, так сказать, гуще…

Сняв чайник с подставки, он долил в кружки кипятку, поставил одну из них перед Михаилом Ильичом и сел за начальственный стол. Миряков кончиками пальцев достал из кружки слишком короткую для нее ложку и начал размешивать сахар.

— Но сам-то погром вы организовали?

— Ой, да какой там погром… Не видели вы настоящих погромов. Если б вы геройствовать не стали, разбили бы они пару окон и успокоились. Там в соседнем дворе чуть не вся наша полиция сидела.

— Значит, все-таки вы.

— А хоть бы и я. Тут, знаете ли, выбирать надо было: либо организованный мной аккуратный митинг с символическим материальным ущербом, либо свободное народное волеизъявление с непредсказуемыми последствиями. Раз предотвратить не получалось, пришлось возглавить. Впрочем, каюсь, не без задней мысли: надеялся, что вы после этого из города наконец сбежите. А то уж больно беспокойно у нас стало в последнее время.

— Можно подумать, вы нас просто так выслать не можете.

— Вышлешь вас… Сразу ведь в мученики запишут: как же, ироды их обижают! Вы ж за собой, как крысоловы, полгорода уведете. А тут все в лучшем виде: может, от народного гнева сбежали, а может, и от органов следствия — маньяка-то до сих пор не нашли. Но вообще вы правы: дело, конечно, не в этом. Все равно б вы никуда не уехали, знаю я вас. Тут другое: я вас испытать хотел.

— Третья версия за две минуты. Что ж, давайте послушаем — скоротаем время в ожидании четвертой. Кстати, глагол «испытать» в устах человека вашей профессии звучит особенно интригующе.

— Да бросьте вы — нашли тоже Малюту Скуратова. И нет никакой четвертой. Нужно было про вас кое-что выяснить, вот я все это и затеял.

— И что же — выяснили?

— Выяснил. Так ведь и вы сами, Михаил Ильич, выяснили.

— Интересно знать, что.

Башмачников отодвинул кружку в сторону и, положив локти на стол, внимательно посмотрел на Мирякова.

— Боитесь, — удовлетворенно сообщил он. — Боитесь себе признаться. Правильно — я тоже испугался. Знаете, на войне так не боялся, как давеча, когда вы говорить начали. Вот вы спрашиваете, не я ли тот камень бросил. Нет, не я, а Анатолий Сергеевич Гостевой, сорок семь лет, водитель-дальнобойщик. Женат, двое детей. Практически не пьет, в кабине икон, как в музее Рублева. Здоровый такой дядька, колесо, наверное, без домкрата меняет. А тоже ведь перепугался, как младенец. Со страху и бросил. Убивают-то чаще всего именно со страху. А умирают как раз те, кто не боится. Вот такой, Михаил Ильич, парадокс. Так что мог бы, наверное, и я кинуть — очень уж мне тогда жутко сделалось. А у меня ведь и оружие с собой было, между прочим. Так что Анатолию Сергеевичу, может, и спасибо сказать надо. Он уже здесь пытался себе голову о стенку разбить, еле удержали. Теперь второй час стоит на коленях и молится. Кстати, если я забуду, вы уж напомните мне, чтобы мы после к нему зашли, а то жалко мужика. Скажете, что зла не держите, и все такое. Сможете?

Миряков молча кивнул.

— Я бы его сразу отпустил, но вдруг он на себя дома руки наложит? Или его фанатик какой-нибудь зарежет? Так что лучше пусть здесь посидит пару дней, пострадает.

Михаил Ильич закрыл глаза и некоторое время сидел, слушая, как что-то дергается под кожей в том месте, куда попал камень.

— Еще какие-нибудь просьбы и пожелания? — спросил он.

Башмачников не ответил, и Миряков, открыв глаза, увидел, как тот, разведя руки в стороны, боком, по-крабьи, выбирается из-за стола, слишком близко придвинутого к стене. Хозяин кабинета, майор Полуян, носил свою жизнь, как вериги, и копил маленькие неудобства, чтобы судьба с ним однажды расплатилась. Как другие оставляют любимым лучший кусок, красивую, с машинками, чашку, удобное место, Полуян берег счастье для другого себя, старого или мертвого. Вот и сейчас он охотно уступил свой кабинет и спал на табурете в дальнем углу дежурки, прижавшись ухом к синей прыщеватой стене. В последний момент фээсбэшник все-таки задел бедром столешницу, и чай расплескался на каком-то документе коричневой морщинистой звездой. Башмачников выволок за спинку на середину кабинета деревянный стул, сел зачем-то метрах в трех от Михаила Ильича и весь вытянулся вперед, зажав руки между коленями.

— Просьба у меня, Михаил Ильич, одна, — медленно произнес он, не встречаясь с Миряковым глазами, но взглядом, словно теплыми и тупыми на концах пальцами, перебирая складки его лица и гадая, какая из них дрогнет; Михаилу Ильичу даже показалось, — что он чувствует идущий от рук Башмачникова терпкий и опрятный запах согласившегося стареть мужчины. — И не мне, наверное, об этом просить, да никто другой ведь не попросит. Праведники, они молчат, им бы поскорее на небо попасть, и ладно. Ну да ничего, так оно, может, и лучше: кто в дерьмо глубже залез, тот громче и кричит. Может, и услышишь ты меня. Я прошу: не спеши. Мы еще не готовы, ты же видишь. Мы ведь не такие, как сейчас, когда боимся и торопимся, мы лучше. И я прошу не за себя — мне-то уже не отмыться, — но есть другие, ты полюбишь их, когда узнаешь. Когда они не будут так испуганы и перестанут делать глупости от страха и одиночества. Ведь была же прекрасная идея с атомной войной — моментальный снимок человечества. Сейчас вылетит птичка. Сейчас вырастет грибочек. Как будто выходишь из леса на поляну, откинув паутину, словно прядь волос, а там солнечный свет и стайка грибов. Тогда, наверное, страшнее всего было работать космонавтом: утром просыпаешься и боишься выглянуть в иллюминатор. Вдруг Земля уже пустая.

Башмачников сидел под большой бронзовой люстрой, и Михаил Ильич видел, как над его головой кружится бумажная пыль от тысяч мертвых документов. Казалось, будто весь кабинет и оба его временных обитателя медленно растворяются в желтом электрическом свете.