Читать книгу "Город у эшафота. За что и как казнили в Петербурге - Дмитрий Шерих"

Фунт мяса — это более четырехсот граммов. А Бобриков в 1904 году сам станет жертвой выстрела, его в Гельсингфорсе смертельно ранит финский патриот и террорист Эйген Шауман.

Казнь Млодецкого была встречена столичной публикой с привычным ажиотажем, только собралась толпа уже не на Смоленском поле, а на Семеновском плацу: решено было устроить экзекуцию здесь. По подсчетам журналистов и современников, утром 22 февраля на плацу собралось до 50–60 тысяч зрителей — и некоторые забирались даже на крыши вагонов Царскосельской железной дороги. Перед ними в тот день предстали черного цвета виселица, стоящий рядом с нею позорный столб, построенные в каре батальоны гвардии и отряд барабанщиков — и «сотни скамеек, табуреток, ящиков, бочек и лестниц образовали своего рода каре вокруг войска…» Места на этих скамейках и табуретках, расставленных предусмотрительными искателями наживы, стоили от 50 копеек до 10 рублей и даже — по свидетельству современников — перекупались.

Казнь совершилась в 11 часов утра — и как записал в своем дневнике наследник-цесаревич, «совершенно спокойно». Генеральша Богданович прибавляет: «Преступник себя держал очень нахально, смеялся на все стороны, особенно недружелюбно глядел на военных, смело шел на смерть». Александра Викторовна писала это со слов знакомых; журналисты же, наблюдавшие казнь воочию, не были столь категоричны в оценке настроения Млодецкого на эшафоте: «лицо этого человека с рыжеватой бородкой и такими же усами было худо и желто. Оно было искажено. Несколько раз казалось, что его передергивала улыбка»; «блестящие глаза его беспокойно блуждали в пространстве»; «некоторые утверждали, что он будто бы улыбался. Мы не могли принять за улыбку болезненно кривившиеся черты».

В числе зрителей казни был Федор Михайлович Достоевский, в чьей судьбе Семеновский плац сыграл особенную роль. Хорошо знакомый с писателем великий князь Константин Константинович, поэт К. Р., записал в дневнике 26 февраля 1880 го да: «Достоевский ходил смотреть казнь Млодецкого: мне это не понравилось, мне было бы отвратительно сделаться свидетелем такого бесчеловечного дела; но он объяснил мне, что его занимало все, что касается человека, все положения его жизни, его радости и муки. Наконец, может быть, ему хотелось повидать, как везут на казнь преступника и мысленно вторично пережить собственные впечатления. Млодецкий озирался по сторонам и казался равнодушным. Федор Михайлович объясняет это тем, что в такую минуту человек старается отогнать мысль о смерти, ему припоминаются большею частью отрадные картины, его переносит в какой-то жизненный сад, полный весны и солнца. И чем ближе к концу, тем неотвязнее и мучительнее становится представление неминуемой смерти. Предстоящая боль, предсмертные страдания не страшны: ужасен переход в другой неизвестный образ…»

Петр Александрович Валуев в своем дневнике акцентировал внимание на другом: «Народа было много, и собственно народ ясно сочувствовал казни. Это полезно, как впечатление для единомышленников. Говорят, что некоторые из них своими речами в толпе возбудили ее негодование и были ею выданы полиции или арестованы полицией».

Были, впрочем, и те, кто казни Млодецкого не сочувствовал. Мнение и гнев их выразил подпольно распространявшийся в Петербурге «Листок Народной Воли»: «Везли осужденного из крепости, т. е. через весь Петербург. Этот долгий томительный путь, выдуманный палачами, И. Млодецкий совершил с непоколебимым хладнокровием и мужеством, импонируя многочисленным толпам народа. Так же встретил он и смерть. Поклонившись народу, он бестрепетно перешагнул в другой мир, где нет ни жертв, ни палачей, ни печалей, ни воздыханий…,Ах, бедный!», «Ах, какой неустрашимый!» слышалось по площади, рядом с грубыми выходками каких-то темных личностей, вероятно, шпионского звания. Человек 6–7 было арестовано на площади за выражение сочувствия. Мы слышали об одном господине, сошедшем с ума при этом зрелище. Таким образом юбилей первого 25-летия был ознаменован виселицей. Какую едкую иллюстрацию царствования устроила судьба!»

Смысл последних двух фраз в том, что именно в феврале 1880 года исполнилась четверть века с момента вступления императора Александра II на российский престол.

И еще одна казнь 1880 года — в Петропавловской крепости, на валу Иоанновского равелина, спустя полгода после экзекуции над Владимиром Дубровиным.

Процесс шестнадцати: такое наименование получил в обиходе первый в петербургской истории суд над целой группой революционеров-террористов. В числе обвиняемых оказались участники сразу нескольких покушений на Александра II, в том числе динамитного взрыва под столовой Зимнего дворца, устроенного в феврале 1880-го.

Постановлением военно-окружного суда сразу пять подсудимых были приговорены к смертной казни: Александр Квятковский, Степан Ширяев, Яков Тихонов, Андрей Пресняков и Иван Окладский. В самом этом приговоре, правда, скрывалось лукавство: Окладский еще во время следствия активно сотрудничал с властью, получил гарантии сохранения жизни, но для прикрытия его роли в процессе (и для сохранения столь ценного агента на будущее) его включили в пятерку смертников. Михаил Тариелович Лорис-Меликов после вынесения приговора телеграфировал товарищу министра внутренних дел Черевину: «Прошу доложить Его Величеству, что исполнение в столице приговора суда одновременно над всеми осужденными к смертной казни произвело бы крайне тяжелое впечатление среди господствующего в огромном большинстве общества благоприятного политического настроения». Он предлагал ограничиться применением высшей меры к Квятковскому и Преснякову: «...к первому — потому что приговором суда, он, сверх обвинения его в взводимых на него преступлениях, признан виновным в соучастии во взрыве Зимнего дворца, при котором убито 11 и ранено 56 лиц, исполнявших долг службы; ко второму же — потому что хоть по обстоятельствам дела он оказывается менее виновным в взводимых на него преступлениях, но после свершения сих преступлений в минувшем году он в текущем году совершил новое преступление, лишив, при его задержании, жизни лицо, также исполнявшее свой долг».

Император к увещеваниям прислушался: помиловал троих, заменив им казнь на бессрочную каторгу, в том числе, разумеется, Окладскому, но Александру Александровичу Квятковскому и Андрею Корнеевичу Преснякову смертный приговор оставил в силе.

Тому Преснякову, о пророческой шутке которого вспоминала однажды писательница Валентина Иововна Дмитриева: «Однажды, играя шнурком от пенсне, он сделал из него петлю, надел себе на шею и начал затягивать.

— Бросьте, Пресняков, — сказала я. — Неприятно смотреть.

— Почему неприятно? — спокойно и, как всегда, посмеиваясь, отвечал Пресняков. — Привыкать надо!»

Публичная казнь состоялась ранним утром 4 ноября 1880 года. На позорной колеснице Квятковского и Преснякова доставили от тюрьмы Алексеевскою равелина, где они содержались, к равелину Иоанновскому. В саму Петропавловскую крепость зрители допущены не были, однако, как сообщила выходившая тогда газета «Страна», «в Александровском парке и на Троицкой площади, несмотря на ранний час и на холодный пронзительный ветер, собралось немало зрителей».

Эта же газета рассказала об экзекуции в деталях: «Осужденные, привязанные к скамейке, увидали виселицу только в момент, когда колесница остановилась у подошвы равелина.