Читать книгу "Аристократия в Европе 1815-1914 - Доминик Ливен"

Эти землевладельцы, выходцы из буржуазии, в целом стремившиеся к ассимиляции с благородным обществом, существенно помогли юнкерам справиться с теми требованиями — как политическими, так и экономическими — которые предъявлял им меняющийся мир. Примером тому может служить история семьи Натузиус. После отмены крепостного права Готхобб Натузиус, занимавшийся производством табака, приобрел бывшее имение Альвенслебен вблизи Магдебурга. Он не только превратил его в образец земледельческого хозяйства на капиталистической основе, но также создал в нем целый ряд производств по переработке сельскохозяйственной продукции, в том числе по переработке фруктов и изготовлению картофельного крахмала, а также маслобойные и винокуренные. Все четыре сына Натузиуса получили дворянское звание, двое из них стали известными животноводами, а двое других играли важную роль в политике[127].

Чтобы найти объяснение, почему крупные поместья процветали в одном случае, и не процветали в другом, следует обратиться к структуре дореформенного сельского общества в Пруссии и в России, а также к пореформенным порядкам, установившимся в обеих странах. Прусское крестьянское общество до 1806 г. было сильно дифференцировано, и особенно ярко этот процесс проявился после освобождения крестьян. Чтобы защитить свою частную собственность и ориентированное на рынок сельское хозяйство, крупные крестьянские фермеры вскоре примкнули к дворянству и относились враждебно к работникам, зараженным идеями бунта или социализма. В самых восточных провинциях даже в 1806 г. свыше половины населения не владели земельной собственностью или имели ничтожно малые наделы. Они создали рынок рабочей силы, из которого после раскрепощения могли черпать юнкера. Более того, прусские реформы 1807–1819 гг. коснулись лишь зажиточных крестьян, то есть таких, кто был в состоянии приобрести собственный плуг. Многочисленное крестьянство, не входившее в эту категорию, продолжало нести трудовые повинности и после революции 1848 года. Прусским землевладельцам, которые до 1872 г. в своем округе пользовались политической и судейской властью и до 1918 г. жестко контролировали жизнь фермерских тружеников, принадлежали все рычаги управления рабочей силой.

Совсем иным было положение в России. До 1861 г. ни одного арендатора, принадлежащего к так называемой буржуазии, в сельской местности не было. Если купцы и покупали поместья, то не для того, чтобы заниматься сельским хозяйством, а в спекулятивных целях. После перераспределения общинных земель между крестьянами установилось относительное равенство, и помещики лишились при этом верных сторонников закона и собственности, что усугубило общее ощущение незащищенности, которое, в особенности в двадцатом веке, побуждало дворян продавать земли, а не вкладывать деньги в сельское хозяйство. До 1900 г. совершенно безземельные, постоянно батрачившие крестьяне, встречались редко и зачастую представляли собой подонки деревенского общества. После 1861 г. русские сословные суды и помещичьи полицейские функции были упразднены, а русского эквивалента Gesindeordnung в царской России не существовало. Равно как не существовало и таких слоев крестьянства, которые исключались из новых порядков и были обязаны нести трудовые повинности. И, наконец, в полную противоположность Пруссии, русские крестьянские земли оставались защищенными: их нельзя было ни продать, ни конфисковать за неуплату долгов[128].

К несчастью для русского и прусского дворянства, издержки и неурядицы, связанные с освобождением крестьян, сопровождались почти сразу последовавшим за ним падением международных цен на сельхозпродукцию и долгими годами депрессии. В Пруссии бремя депрессии 1820-х гг. усиливалось еще тем, что за предыдущие десятилетия дворяне привыкли к стремительному росту цен на зерно и поместья, и, исходя из этого, строили свой образ жизни и экономическую стратегию. В период между 1797 и 1817 гг. цены на рожь в портах восточных областей более, чем удвоились. В Силезии в период 1801–1805 гг. стоимость поместий более, чем утроилась, а в Бранденбурге увеличилась почти в пять раз по сравнению с той, какой была в течение предыдущих пятидесяти лет. Спекуляция землей приняла массовый характер, поскольку дворянство могло получить у государства ссуду за проценты, которые были гораздо ниже, чем взвинчивающиеся цены на поместья. Когда цены на сельхозпродукцию резко упали, а вместе с ними прекратился и спекулятивный бум вокруг поместий, многие землевладельцы обнаружили, что заложили свою собственность за цену, существенно превышающую ее рыночную стоимость[129].

Падение цен на зерно после 1817 г. стало катастрофическим. В 1825 г. цены на хлебные злаки в германских портах составляли 28 процентов от уровня 1817 г., на внутреннем рынке они соответствовали всего 23 процентам. Но тут вмешалось правительство, наложив запрет на лишение права выкупа по закладной и оказав многим дворянам прямую финансовую помощь. Кое-кто из предприимчивых землевладельцев переключился с производства зерна на разведение овец, но для многих продажа своего поместья была единственно возможным выходом. Кроме того, наибольший удар пришелся по тем областям Померании, Западной и Восточной Пруссии, которые были ориентированы на экспорт зерна, — прежде всего потому, что в 1820-х годах Хлебные законы[130] закрыли перед ними прибыльный английский рынок. Согласно Вильгельму Абелю, цены на пшеницу в портах Германии составляли 28 процентов от уровня английских в 1825 г., и даже если к этому прибавить расходы на транспортировку и доставку в Англию, все равно германская пшеница была на 56,6 процентов дешевле английской. Хотя английские фермеры также громко сетовали на депрессию 1820-х годов и с тоской вспоминали на редкость благоприятные годы войны, их положение было куда легче, чем у прусских землевладельцев. То же можно сказать и о русских помещиках, которые в этот период значительно меньше были вовлечены в международную торговлю зерном, чем прусские[131].