Читать книгу "Мировая история в легендах и мифах - Карина Кокрэлл"

Голос Арсинои он переносил уже с трудом. Какое-то время их держала вместе постель, но он очень быстро привык к совершенству ее форм, а никакой новой «приправы» к уже надоедавшему «блюду» ему явно подать не могли. Однажды, когда Арсиноя спала, он вспомнил о словах Клеопатры и осторожно отвел с ее шеи длинные густые волосы. Лампа у ложа с ее стороны светила ярко. И Цезарь увидел: там, где начиналась линия волос, был маленький, не до конца сформированный… глаз. Веки этого глаза срослись, и на них виднелись даже крошечные ресницы… Наутро он ничего не сказал ей о своем открытии.

Арсиноя продолжала верещать о своих правах на престол, о своей царской крови Александра, о своем высоком предназначении, о божественном происхождении, о верности Риму, о злокозненной Клеопатре et cetera, et cetera. Иногда вечерами Цезарь невзначай оказывался на той террасе, где встретился с царицей-кошкой. Однажды он увидел, что Арсиноя принимала на террасе темнокожего бородатого посетителя в странном одеянии. Он звенел какими-то склянками и извлекал из своих необъятных рукавов какие-то мешочки.

— Это халдей, они так искусны в изготовлении ядов! — пояснила она ему, отпустив посетителя. — Ты знаешь, а ведь можно напитать ядом даже виноград и смоквы. Нужно только такое приспособление… Я раньше об этом не знала, — добавила даже с какой-то детской радостью.

Халдея Цезарь приказал схватить и допросить под пыткой, кому эти яды предназначались, но вскоре ему доложили, что выполнить его приказ не удалось — халдей успел быстро отпить из какой-то своей склянки и тут же умер.

Однажды ночью Арсиноя вдруг исчезла, и наутро в покои Цезаря пришла важная делегация — в облаке курений, от которых у всех присутствовавших римлян запершило в горле. Посланники объявили, что царственные брат и сестра — Птолемей и Арсиноя — приказывают Цезарю возвращаться с легионами в Рим, так как их дальнейшее присутствие в Александрии «нежелательно и неугодно». Это было объявление войны.

Цезарь понимал, что попал в западню, и, как в любой хорошей западне, обратного пути здесь нет. Римляне оказались окружены. Под их контролем была только ничтожная часть дворца и кусок Александрии, примыкающий к дворцовой стене. Из опасения шпионов все донесения и карты в штабе запирались в сундук, ключ хранился лично у Цезаря. Он запретил вход в свои покои всем, кроме своих легатов, преторов, ординарцев и личной стражи. Он остался без рабов, за исключением пробовальщиков пищи. Готовили во дворце его легионные повара, но каждое блюдо, что он ел, все равно пробовали уже три египтянина вместо одного, — еду могли отравить в любой момент. В такой переделке ему не доводилось бывать ни в Галлии, ни в Киликии, ни в Испании, ни в Риме — нигде! Здесь враг жил под одной крышей с ним.

Если не подойдут подкрепления, от которых не было вестей, — это конец.

Между тем в Александрии начались мятежи против римлян. Об этом явно позаботился Потин. А лазутчики сообщили, что двадцатитысячная армия Ахиллы уже на подступах к городу. Вестей о римских подкреплениях все не было.

Он вернулся из города поздно ночью. День выдался тревожный. Легионы и флотилия приведены в полную боевую готовность. На острове Фарос размещен гарнизон, собраны катапульты, на крышах вокруг дворца засели азиатские лучники. Цезарь превратил свою часть дворца в крепость. Но его семь тысяч против двадцати — тридцати… Нужно было выиграть время и дождаться помощи из Сирии и Малой Азии. Если она когда-нибудь придет…

Летучие мыши бросались с вечерних красных крыш, как самоубийцы. Дворец звенел голосами его легионеров, ночами был ярко освещен факелами. Здесь уже стало знакомо пахнуть солдатской стряпней, потом, конским навозом. В захваченном тронном зале Цезаря уже ждала горячая ванна, которую приготовили ему ординарцы, — простая, без этих треклятых египетских ароматов. Он так устал и промок под февральским проливным дождем, что ему было совершенно все равно. Сильно болела шея у основания черепа. Это встревожило его, потому что иногда бывало предвестием припадка.

Постучавшись, вошел легионер личной охраны, приветствовал:

— Salve, Ваша честь. Там женщину. Вам. Принесли. В мешке.

— Красивую женщину?

— Не могу судить, Ваша честь! — продолжал выстреливать слова легионер. — Какой-то грек принес! Зовут Ап… Аполлодор, вроде.

— Обоих сюда, немедленно!

Мешок[89] был самым обычным, в таких обычно приносили из прачечных белье. Клеопатра лежала в нем, как в погребальных пеленах иудеев. Цезарь видел такие однажды в Риме.

Счастливый, голый и мокрый, он, словно выброшенный из ванны какой-то силой, выскочил, в потоках воды, подхватив поданное кем-то сухое теплое полотно, и бросился к ней, чтобы скорее извлечь ее из этих пелен.

Она стояла перед ним в какой-то простой синей одежде, с одухотворенной решительностью готового ко всему человека, и выглядела красивее и взрослее, чем тогда на террасе, хотя и мертвенно-бледной.

Его поразило, насколько иной она сейчас была.

— Жива! Юпитер всемогущий, жива! И что придумала — постельный мешок! Опять нашла неохраняемый тайный ход? Неужели еще один?!

Она кивнула. Его бурная радость обрадовала и немного обескуражила ее.

Он бросился к столу, где лежали карты.

Обтер руки и быстрым движением подал Клеопатре один из свитков:

— Я набросал по донесениям план дворца. Что скажешь?

Клеопатра подошла к столу и, пока Цезарь вытирался, изучала чертеж.

— Все правильно, — сказала она наконец немного удивленно.

Он, придерживая полотно одной рукой, другой подал ей железное стило, обмакнув его в небольшой плоский сосуд на столе:

— Укажи все тайные ходы и подземные галереи, какие знаешь.

Она сосредоточенно, уверенно отметила их на плане крестиками и линиями. Цезарь, как был в белой влажной ткани на плечах, вышел в смежный зал, где бессменно трудились штабные, и оттуда до Клеопатры донеслись его приказы.

Вернулся — радостный, возбужденный. Она так и стояла в своей синей шестяной столе.

— Я ждал тебя…. Очень ждал.

Она подошла к нему, положила свои прохладные и маленькие руки ему на затылок и несколько раз твердо надавила там, где уже с утра саднило предвестие припадка. Он закрыл глаза.

Боль отпустила.

Он был еще влажный, и она стала обтирать его — медленно и умело, словно рабыня. Руки, плечи, грудь…

— Я хочу тебя, — сказала она без всякого кокетства.

— Ты хочешь так избавиться от страха?

— Да. И на тебя — вся моя надежда.