Читать книгу "Книга про свободу. Уйти от законничества, дойти до любви - Сергий Овсянников"

Пока жизнь есть, далеко не всегда можно сказать, где в этой жизни черное, а где белое. Не различить и не договориться – мол, вот это эротическое притяжение, данное мне сегодня днем, работает во благо, а другое, то, что приходит под вечер, сеет зло и разрушение. И самое сложное, что одним желанием, пусть даже искренним, победить спрятанного во мне внутренне-внешнего человека – преодолеть себя – редко когда удается. А если и удается, то в этом случае совершенно неизвестно, будет ли эта победа благом или в «покойники» мы записали такого «беспокойника», который был на самом деле в нас самым живым и настоящим человеком.

Настоящий ужас приходит не от физической боли, которую все же можно преодолеть – как это было в случае летчика Мересьева или безымянного героя рассказа «Любовь к жизни» Джека Лондона, но от осознания в себе такой бездны, которую не побеждать надо, а делать с ней что-то другое, хотя и не знаешь даже, с какого конца к бездне той приступать. Ведь бездна потому и страшна, что всякие временные мостики, которые мы над ней возвели с великим трудом при свете солнца, летят в пропасть при появлении лунного света.

* * *

В жизни есть тайны, о которых лучше научиться молчать, чем произносить много слов. Помните, Рихтер сказал о своем учителе: он научил меня тому, что музыка начинается с молчания.

Я учился молчанию у Антония Сурожского. И за это учение я благодарен ему больше, чем за все услышанные беседы. В словах было объяснение. В молчании было зарождение всего нового – нового человека, нового отношения между Богом и человеком, новой жизни.

Если мы хотим правдиво сказать о любви и тайне жизни, то лучше начать с молчания… Или же закончить молчанием.

Глава 10. Страх

Нам нечего бояться, кроме самого страха

Мы уже говорили в начале книги, что страх и свобода связаны обратно пропорционально. Потеря свободы рождает страх. Или наоборот: страх – признак потерянной свободы. В этом и есть природа страха. Как сказал Франклин Рузвельт: «The only thing we have to fear is fear itself», то есть – «Единственная вещь, которой стоит бояться, – это сам страх».

И действительно, страх лишает нас чего-то настоящего, чего-то самого главного.

В России, как это ни печально, традиция страха занимает очень большое место. В нашего человека встроен такой мощный внутренний контроль, которого я, пожалуй, больше ни у кого не встречал – по крайней мере, на Западе. Не знаю, когда эта традиция страха впервые была посеяна. Возможно, во времена татаро-монгольского ига. Но уж точно гораздо раньше 1937 года, Чехов пишет о рабской крови задолго до 30-х годов XX века.

Есть исследования, которые показывают, что без жертвы не может появиться и тиран, и неизвестно, что первично.

Один из главных страхов, который нередко превращает человека в жертву, – это страх страдания. И вот тут, мне кажется, красноречивее всего будут слова одного человека, психолога, который пережил концлагерь и смог потом об этом написать книгу. Речь, конечно, о Викторе Франкле и его книге «Сказать жизни «Да!»[30]. Я хотел бы привести цитату оттуда, потому что это потрясающий опыт, как через страдания можно приобрести свободу и перестать бояться: «…казалось бы, в лагерной жизни своеобразная социальная среда принудительно определяет поведение людей. Но против этого можно с полным правом выдвинуть возражения, задать вопрос: а как же тогда быть с человеческой свободой? Разве не существует духовной свободы, самоопределения, отношения к заданным внешним обстоятельствам? Неужели человек действительно не более чем продукт многочисленных условий и воздействий, будь то биологические, психологические или социальные? Не более чем случайный результат своей телесной конституции, предрасположенностей своего характера и социальной ситуации? И в особенности: разве реакции заключенных действительно свидетельствуют о том, что люди не могли уклониться от воздействий той формы бытия, в которую были насильственно ввергнуты? Что, человек вынужден был полностью подчиняться этим влияниям? Что, „под давлением обстоятельств“, господствовавших в лагере, он „не мог иначе“? На эти вопросы есть ответы как фактические, так и принципиальные. Фактические основаны на моем опыте – ведь сама жизнь в лагере показала, что человек вполне „может иначе“. Есть достаточно много примеров, часто поистине героических, которые показывают, что можно преодолевать апатию, обуздывать раздражение. Что даже в этой ситуации, абсолютно подавляющей как внешне, так и внутренне, возможно сохранить остатки духовной свободы, противопоставить этому давлению свое духовное Я. Кто из переживших концлагерь не мог бы рассказать о людях, которые, идя со всеми в колонне, проходя по баракам, кому-то дарили доброе слово, а с кем-то делились последними крошками хлеба? И пусть таких было немного, их пример подтверждает, что в концлагере можно отнять у человека все, кроме последнего – человеческой свободы, свободы отнестись к обстоятельствам или так, или иначе. И это – „так или иначе“ у них было. И каждый день, каждый час в лагере давал тысячу возможностей осуществить этот выбор, отречься или не отречься от того самого сокровенного, что окружающая действительность грозила отнять, – от внутренней свободы (подчеркнуто мной. – С. О.). А отречься от свободы и достоинства значило превратиться в объект воздействия внешних условий, позволить им вылепить из тебя „типичного“ лагерника. Нет, опыт подтверждает, что душевные реакции заключенного не были всего лишь закономерным отпечатком телесных, душевных и социальных условий, дефицита калорий, недосыпа и различных психологических „комплексов“. В конечном счете выясняется: то, что происходит внутри человека, то, что лагерь из него якобы „делает“, – результат внутреннего решения самого человека. В принципе от каждого человека зависит – что, даже под давлением таких страшных обстоятельств, произойдет в лагере с ним, с его духовной, внутренней сутью: превратится ли он в „типичного“ лагерника или останется и здесь человеком, сохранит свое человеческое достоинство. Достоевский как-то сказал: „Я боюсь только одного – оказаться недостойным моих мучений“. Эти слова вспоминаешь, думая о тех мучениках, чье поведение в лагере, чье страдание и сама смерть стали свидетельством возможности до конца сохранить последнее – внутреннюю свободу. Они могли бы вполне сказать, что оказались „достойны своих мучений“. Они явили свидетельство того, что в страдании заключен подвиг, внутренняя сила. Духовная свобода человека, которую у него нельзя отнять до последнего вздоха, дает ему возможность до последнего же вздоха наполнять свою жизнь смыслом. Ведь смысл имеет не только деятельная жизнь, дающая человеку возможность реализации ценностей творчества, и не только жизнь, полная переживаний, жизнь, дающая возможность реализовать себя в переживании прекрасного, в наслаждении искусством или природой. Сохраняет свой смысл и жизнь – как это было в концлагере, – которая не оставляет шанса для реализации ценностей в творчестве или переживании. Остается последняя возможность наполнить жизнь смыслом: занять позицию по отношению к этой форме крайнего принудительного ограничения его бытия. Созидательная жизнь, как и жизнь чувственная, для него давно закрыта. Но этим еще не все исчерпано. Если жизнь вообще имеет смысл, то имеет смысл и страдание. Страдание является частью жизни, точно так же, как судьба и смерть. Страдание и смерть придают бытию цельность. Для большинства заключенных главным был вопрос: переживу я лагерь или нет? Если нет, то все страдания не имеют смысла. Меня же неотступно преследовало другое: имеет ли смысл само это страдание, эта смерть, постоянно витающая над нами? Ибо если нет, то нет и смысла вообще выживать в лагере. Если весь смысл жизни в том, сохранит ее человек или нет, если он всецело зависит от милости случая – такая жизнь, в сущности, и не стоит того, чтобы жить».