Читать книгу "Приключения женственности - Ольга Новикова"

Тарас угрюмо сосредоточился на скользком тротуаре: дождь прямо на глазах превращался в снег, а мостовая в опасный каток, но в его голове, переполненной гадостями заканчивающегося дня, уже не хватило места для беспокойства о том, как шофер поведет машину.

Садясь за руль, Юля сняла шляпку и благодаря новой, очень короткой стрижке стала совсем похожа на мальчика. Прежде чем пристегнуться ремнем, Тарас потянулся к ней, чтобы поздороваться по-настоящему, но она наклонилась к бардачку, и для поцелуя ему достался только ее колючий рыжий затылок. Пока добирались до выезда на кольцевую, стекла в машине из-за разницы температур запотели до сплошной невидимости, не помогал включенный на полные обороты и мешающий разговору вентилятор, и Тарас то и дело ладонью восстанавливал прозрачную прогалину на лобовом стекле.

— …твою мать, или шины лысые, или шоссе слишком скользкое, — пробормотала Юля, когда машину занесло в очередной раз. — Погляжу-ка, в чем дело, — растерянно сказала она, перемещаясь в крайний правый ряд и нажимая на левую педаль.

А тормозить нужно было очень аккуратно — только двигателем, медленно сбрасывая и так небольшую скорость. От резкого усилия машину развернуло и понесло на обочину, еще секунда, и они опрокинулись бы в кювет, но благодаря инерционному движению вперед их дотащило до фонарного столба, в который они и врезались левым боком. Лобовое стекло, все в тонюсеньких трещинах, вместе с резиновым уплотнителем вылетело наружу, не причинив им вреда, боковая стойка зашла за водительское кресло — а могла покалечить Юлю — искореженная рулевая колонка защемила ее колено, но поначалу она даже не почувствовала боли. Тараса же только сильно тряхнуло, и не успел он еще понять, что произошло, как к ним подбежал водитель шедшего рядом такси. Ловко управившись с заклиненной дверцей, он помог Юле, подбодрившей его беспомощной и одновременно благодарной улыбкой, выбраться на воздух под колючие порывы ветра, объяснил ее ошибку и предложил отвезти куда нужно.

Тем временем подъехали гаишники — они только что разделались с протоколом столкновения трех машин метрах в ста отсюда. Милиционеры неторопливо обошли покореженное авто — «отремонтировать будет трудновато», насмешливо поинтересовались, нет ли жертв — «а то и до тюрьмы недалеко», сообщили, что это уже сороковая авария после только что начавшегося внезапного похолодания, и, похлопав Тараса по плечу, позвали его в свой «москвичок» — заполнить бумаги. Ничего агрессивного в их повадках не было, но и сочувствия, так нужного пострадавшему, ожидать не приходилось.

— Водитель — я, — отстранив Тараса, объявила Юля. — И я тороплюсь.

— На тот свет сегодня уже не поспеешь, — привычно издевнулся толстяк-капитан и сам громко, по-хамски засмеялся.

Но буквально через три минуты, когда они с Юлей вылезли из гаишной машины, он уже вежливо говорил «вы» и, услужливо подсаживая ее в такси, повторял:

— Не беспокойтесь, все сделаем…

И, только вспомнив о забытой в машине шляпке, Юля обратилась к Тарасу:

— Принеси, дорогой… Я и правда опаздываю. Они вызвонят перевозку — тебе нужно лишь немного подождать здесь. Пристрой этот металлолом на какую-нибудь стоянку У вас в Крылатском. Я тебе позвоню…

«Немного» — это полтора часа холода, злости и полного отупения. Предательская мысль работала как Юлин адвокат: женщина рвалась к встрече с ним любой, даже катастрофической ценой, какое самообладание — не заплакала, не растерялась… а что оставила его — так служба же…

Шок вылечил от депрессии, обычно настигающей тех, кто меняет скучный комфорт западной жизни на богатую неожиданностями — нашу.

Сюрприз преподнесло раннее утро, когда Тарас, задумавшись, машинально набрал номер соавтора вместо материнского и услышал не обычное, хотя и часто меняющееся лексически и интонационно, но не по сути, шутливое хамство автоответчика, вроде: «За-го-во-ри, чтобы я тебя увидел. Чтобы я тебя увидел — заговори, за-го-во-ри», — а нормальный голос режиссера, без лишних проволочек пригласившего его к себе домой, правда, поздновато — в полночь.

В ритуальном, необходимом для любого более-менее творческого дела волнении разыскал Тарас арку сталинского дома на Тверской и попал в темный двор, едва освещенный редко горящими окнами полуночников. И все равно ему бросилось в глаза двуличие этого строения, облицованного гранитом с казовой стороны и блещущего облезлой штукатуркой с черного хода. Под слабой лампочкой нужного подъезда он набрал цифирки на табло домофона раз-другой, но ответа не последовало. Тарас взглянул на часы и обнаружил, что приехал чуть раньше назначенного. Пришлось топтаться под козырьком: бродить по двору было страшновато, так как при свете выбравшейся из-за туч луны вместо торопящегося на назначенную встречу Эраста он высмотрел копошение подозрительных фигур непонятного пола и возраста возле мусорных баков. Когда в спину ему небольно ткнулась дверь, выпуская смазливого рослого блондина с потупленным, как бы виноватым взором, знакомого по профтусовке, Тарас изловчился придержать ее и попал в вестибюль. Широкая лестница охватывала шахту лифта, со скрежетом спускающегося откуда-то сверху, с колосников этого почти театрального преддверия к жилищу Эраста. Чувствуя себя нежелательным свидетелем чужой жизни, Тарас взбежал на второй этаж и безнадежно позвонил в массивную стальную дверь. Эраст мог оказаться там либо по волшебству, либо… если блондин покинул именно эти чертоги.

— Любимый мой, вы пришли! — возопил разрумянившийся хозяин, распахивая металлическую дверь и свои объятья.

Значит, не намерен тотчас от меня отделаться, истолковал Тарас подтекст произнесенной реплики.

Справа, в уступе широкого коридора, вдали от обычного приложения — окна, притулился письменный стол под зеленым сукном, которое выглядывало из-под кучи набросанных бумаг, компакт-дисков и видеокассет. Над ним была прикноплена большая картонка с отретушированным фото молоденького, еще не молодящегося Эраста — такие, с перечеркнутым красно-черной лентой углом выставляют в фойе родного театра, провожая в последний путь изображенного на нем коллегу.

— Из Львова прислали, — пояснил режиссер. — Висел в ТЮЗе, когда я там Олега Кошевого играл. Поклонницы под него каждый день цветы возлагали.

— Дайте перефотографировать для нашей книги, за сохранность отвечаю, — попросил Тарас.

Эраст снял портрет со стены и аккуратно завернул в газету — расстался. Подхваченный книготворческим азартом Тараса, режиссер чуть ли не впервые стал делать неуклюжие попытки помочь соавтору:

— Погоди, сейчас отыщу письма от простых зрителей. Тебе это пригодится.

Вряд ли, подумал, но не сказал Тарас, уже перенявший Эрастову методу не перечить собеседнику. Пока хозяин рылся сперва на столе, потом в коробке из-под макарон за креслом в большой комнате, в шкафу спальни, беззлобно причитая над беспорядком: «Ну никогда ничего найти не могу!» — Тарас успел рассмотреть обстановку его апартаментов.

Это в советское время по жилищу можно было судить в основном о возможностях хозяина, возможностях не столько материальных или эстетических, сколько «доставательных», теперь же, да еще в случае Эраста — другое дело: покажи свою квартиру, и я скажу, кто ты. Хотя и тут надо сделать скидку: никаких навыков за долгие годы скитаний по коммуналкам и дешевым гостиницам приобрести было нельзя. Да еще эта знаменитая, кочующая из интервью в интервью легенда о занавеске на окне: якобы как только он вешал ее в новом жилище, так его выгоняли из театра. Тарас и не собирался оценивать домашний вкус и тон режиссера — уже по его манере одеваться было ясно, что все эстетические ресурсы израсходованы на мизансцены, для себя ничего не осталось. А решению интимно-прагматических задач и одеяние, и обстановка в квартире, по-видимому, активно способствовали. Иначе зачем было прижимать к правой стене гостевой залы диван и два кресла из вызывающе-красной лайки, а в просторной спальне с мясистым фикусом у окна устанавливать немыслимо-широкое ложе под прозрачным белым покрывалом с белыми же сердечками подушек… Зато миссия черного шкафа высотой от пола до потолка и длиной во всю стену не таила никакой загадки: там в два яруса висели пиджаки, обсуждаемые во всех интервью с подачи не стесняющихся повторять один и тот же вопрос журналистов. С помощью этой обычно яркой детали Эраст стал заметнее, то есть запомнился всякого рода козлам и придуркам, не способным понять эстетизм его зрелищ.